Книга Зона ужаса - Михаил Парфенов

Алеша сам уже неделю как не моется – нечем. Ту воду, которую бабушка набрала в кастрюли и ванну, ему разрешено только пить. Еще можно раз в сутки сливать воду из специального ведерка в унитаз, чтобы убрать нечистоты. Мыться нельзя – экономия. Поэтому у него что-нибудь где-нибудь на теле постоянно зудит. А вот редкие прохожие, как и Наташка, как и другие дети, совсем не чешутся. Они вообще делают все спокойно, двигаются медленно и плавно, будто во сне.

Вот так же плавно, неторопливо Наташа выпрямляет спину, отводит назад кулачок с коричневым, точно из шоколада слепленным, снежком. Затем резко, как будто где-то внутри нее разжалась невидимая пружина, выпрямляет руку, и снаряд летит по короткой дуге совсем недалеко, шлепается в сугроб на границе площадки, в стороне от других детей.

– Не туда, – шепчет Алеша дрожащими губами, обращаясь через стекло к Наташе и остальным. – Кидать надо друг в друга, а не куда попало.

Эх, он бы вышел, он бы показал, как надо. Если бы не бабушка. Ну почему она не пускает его, почему? Ведь он же ребенок, ему нужно гулять! И он – здоровый. Это они там, на улице, больные, это им нельзя играть, а если уж им можно, то ему тогда тем более. И эти врачи, военные, о которых говорила ба, где они все? Где мама, папа? Бросили, оставили его у вредной старой бабушки. Нечестно! Алеша готов расплакаться от досады. В голове у него все время крутится стишок, который они заучивали в прошлом году в школе: «Сижу за решеткой, в темнице сырой…» Он представляет себя героем этого стихотворения, узником в студеной камере, который завистливо глядит на своих друзей в узкие бойницы каземата и пытается поймать лучики безнадежно далекого, тусклого солнца.

Скрипят половицы. Бабушка тяжелой походкой шуршит на кухню. Радио продолжает бубнеть, Алеша не вслушивается, о чем, ему неинтересно. Там, на единственной станции, которую ловит никогда не выключающийся бабушкин приемник, круглые сутки повторяют одно и то же. Говорят непонятные слова: про эпидемию, вирусы, про какие-то куда-то выпадающие остатки, зоновый слой, дыры, про чрезвычайные меры. И еще там все время звучит то так, то эдак, слово «ОПАСНОСТЬ». Опасайтесь. Опасно. Следует опасаться. Потенциально опасные контакты. Опасность заражения. Опасно, опасно, опасно… Все эти скучные, мрачные мужские голоса, голоса через варежку, они хотят напугать Алешу. Как уже давно до смерти перепугали ба. Это, послушав их, она запретила ему выходить во двор. Подчиняясь их командам, внимая предупреждениям («опасно-опасно-опасно-опасно»), на два замка заперла входную дверь и спрятала ключи у себя в спальне. Алеша устал слушать эти голоса. Алеша ненавидит невидимых врунов, прикрывающих рты толстыми варежками.

Бабушка громко, с хрипом кашляет. Алеша не обращает внимания, продолжая следить за вялыми играми своих приятелей через покрытое изморозью стекло. Бабушка ему надоела не меньше, чем ее радио. Она тоже постоянно говорит одни и те же слова, рассказывает одни и те же истории. Про то, как ей было тяжело, когда она была маленькой, во время войны. Про то, каким хорошим был дедушка, которого Алеша совсем не помнит. Про то, до чего он, Алеша, похож на своего папу, бабушкиного сына. Он знал наперед, мог угадать, о чем она будет говорить и что будет делать. Это было совсем несложно. Не сложнее, чем догадаться, куда она спрятала ключи от входной двери.

Вот сейчас ба кашляет и охает, наверняка хватаясь при этом рукой за грудь. Значит, у нее снова колет сердце. Значит, сейчас бабушка снова будет искать таблетки и капли в аптечке рядом с хлебницей, снова будет жаловаться на холод. Но сначала отругает Алешу за то, что тот вскарабкался с ногами на табурет. Пускай ругается, ему все равно.

– Кха-кха! Исусехристе, шо ж так холодно-то, прям до косточек пробирает… Ну, архаровец, куды залез-та? Слазий, слазий давай, а то ишо, не ровен час, выпадешь с окошка!

На улице толстый Эдик – толстый-нетолстый Эдик – кидает снежок в сторону бездвижно, как столб, застывшего Вадима. Недолет, хотя Вадик буквально в двух шагах от него. Еще совсем недавно, этой осенью, они втроем бегали на пруд позади школы, совали в мутную, покрытую ряской воду руки, ловили пиявок, а потом отрывали их от своей кожи и били об камни, с восторгом и отвращением любуясь на остающиеся от гадин брызги крови. Одну, особенно упитанную, раздувшуюся пиявку Вадик придумал сунуть Катьке за шиворот, но Алеша и толстый отговорили его от этой идеи. Лучше найти дохлую крысу или кошку и запихнуть в портфель, решили они тогда. А потом пришел Костик, притащил из дома футбольный мяч, и всем стало вообще не до девчонок.

– Ну чаво прилип-то, Лешк? – Мозолистая бабушкина ладонь ложится ему на плечо, тяжелая, с дряблой кожей, с пупырышками бледно-синих вен. От ба неприятно пахнет грязью, потом и какашками. Как и Алеша, она тоже давно не мылась. У нее слабый, усталый голос, глухой и хриплый, как из радио. – Шо там тебе, медом намазано, шо ли?

– Почему им можно гулять, а мне нет? – спрашивает Алеша, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать, так сильно ему хочется выбежать на свежий воздух, к друзьям, во двор. – Почему им теперь можно гулять всегда, по ночам гулять можно, а мне и днем даже нельзя выйти, ба! Почему?! – Он все-таки срывается на визг. Злой на себя и бабушку из-за всей этой несправедливости, сбрасывает ее руку с плеча, прыгает с табурета сам и, утирая горячие слезы, бежит из кухни к дверям. Но замирает у порога, вспомнив, что ключи остались у ба в комнате.

Очередной врун монотонно жует сквозь варежку: «…кризис-носит-глобальный-характер… внеочередная-ассамблея-оон-вынесла… еще-раз-предостерегаем… соблюдайте… будьте… опасно». А в голове у Алеши звучит совсем другой, тоненький девчачий, голосок. Это Наташка, зовет его. Он не знает как, но ей удается, оставаясь на улице, шептать ему на ухо: «Дуй к нам, Алешка! Беги к ней в спальню, вытащи ключи, быстро, быстро, она старая, она не успеет! Забирай скорей ключи и беги сюда!»

Алеша стоит на месте, словно окаменев, а в мыслях мечется, не зная, кого слушать, что делать. То ли назад, на кухню к бабушке возвращаться, то ли правда в комнату рвануть. Наташка зовет, а радио бубнит свое про опасность, про то, что ни в коем случае нельзя покидать дома и квартиры, что помощь скоро прибудет. По радио крутят эти враки всю неделю, только старая глупая ба еще верит им. Но, с другой стороны…

«Выходи, Алешка! Будем играть в снежки, построим большую снежную крепость. Вадик, Антоха и Катька станут ее осаждать, а мы вместе с Эдиком – держать оборону».

…Но Алеша помнит, что видел раньше в окно. Не хочет, но помнит страшные крики, доносившиеся из-за стенки и с улицы в те, первые, дни. И у него до сих пор перед глазами, что Вадим, Антоха, Наташка и Катя, и толстый, тогда еще толстый-толстый, Эдик сделали с Костей. Почему Костик теперь не может ходить, а просто сидит на горке.

«Опасность», – сипит радио. Это единственное слово, раздающееся оттуда, которому Алеша готов верить. Пока еще помнит, из-за чего светлая куртка Наташки порозовела.

«Зато Костик здесь, с нами, играет, – шепчет девочка у него в голове. – И ты тоже мог бы с нами играть. С утра до вечера и даже дольше веселиться тут, а не торчать дома со своей вонючей старухой».