Книга Граф Мирабо - Теодор Мундт

Он быстро подошел к ней, желая помочь, но она опять уже раскрыла глаза, слабо улыбаясь ему. Подняв занавеси и открыв окна для свежего воздуха, он вернулся к ней, стараясь понять ее состояние и найти, чем бы он мог ей помочь.

– Бедное дитя, – проговорил он с искренним участием, – теперь я понимаю, отчего вы так изнурены и страдаете. То, что я должен вам предложить, покажется вам смешным, но это теперь всего важнее. Не правда ли, вот уже целые сутки, как вы ничего не ели?

Генриетта с улыбкой утвердительно кивнула головой, причем на мгновение бледные щеки ее зарделись.

– Да, это так, – продолжал Шамфор. – Знаю, вы принадлежите к тем благородным душам, которые в своем святом порыве для других могут умереть с голоду и не дадут себе ни отдыха, ни покоя, пока усилия их любви не достигнут цели. Человеческий организм, однако, не рассчитан на геройство сердца. В этом организме есть пробелы, которые нужно заполнять пищею и питьем. Но не затем ли я живу в Пале-Рояле, чтобы предложить мои услуги? О, позвольте мне только распорядиться! Тут есть одна машина, лучше которой и в сказке не придумать. Дернуть лишь крепко раза два звонок, и чудо накрытого столика осуществляется мгновенно. Проворный гарсон является, все приготовляет, и я получаю свой маленький обед быстро и прекрасно. Сегодня же в нем еще примет участие и грация, если госпожа Нэра примет мое приглашение. Но для такого пира необходимы некоторые более достойные его приготовления, для которых мне необходимо покинуть вас на две минуты.

Генриетта убедительно просила его не делать себе никаких затруднений, прибавив, что чувствует себя опять вполне хорошо и может вернуться в свой отель к обеду. Но Шамфор, любезно отклонив ее возражения, выбежал и скоро вернулся вместе со слугою, который тотчас же принялся накрывать стоявший посреди комнаты столик. Шамфор, взяв с окна горшок роз в цвету, поставил его на стол за недостатком другого украшения и, срезав самую красивую розу, положил ее на предназначенный для госпожи Нэра прибор, к которому подвел ее с особою, ему свойственной любезностью.

– Следовало бы вам положить лавровую ветку, – сказал он после того, как они заняли места один против другого. – Вы заслуживаете за свое великодушие лавры, которые гораздо ценнее тех, что венчают гений. Одна, при всей своей молодости и красоте, пустились вы в путь за море, чтобы здесь, в этой бездне Парижа, хлопотать за милого друга. Такая храбрость любви не заслуживает ли венца более, чем что-либо иное? Но лавры в доме Шамфора не держатся, и в настоящую минуту нет у меня ни одного листика. Мои же лавры поэта увяли, не будучи в состоянии переносить ту политическую желчь, которая ежедневно по капле падала на них.

Тут обед был принесен, и философ обратился в такого любезного хозяина, так мило угощал и подбадривал свою гостью, что ей скоро стало приятно и покойно на душе. Она чувствовала себя оправившейся, обычная ее веселость вернулась к ней, и дружеская симпатия, зародившаяся между обоими с той минуты, как Мирабо впервые представил Генриетте своего друга, выражалась самыми сердечными и искренними словами. При этом, однако, Шамфор проявлял в своем ухаживании много такта и держал себя с госпожой Нэра с гораздо большим почтением, чем делал это обыкновенно в своих отношениях с дамами.

Он с удовольствием заметил, что маленький обед и даже стаканчик вина, выпитый за провозглашенное Шамфором здоровье отсутствующего лондонского друга подкрепили силы госпожи Нэра.

– Однако не будем забывать, что нам следует делать для Мирабо, – сказала Генриетта, серьезно посмотрев на Шамфора. – Понятно, что дело, по которому он меня выслал, не терпит отсрочки. Ехать, однако, сегодня в Версаль ни к чему, а потому я рада, что это отложено назавтра. Но какой же путь мы изберем и на что можем рассчитывать? Видите, Шамфор, я уже начинаю просить и напоминать.

– Я еще ни одной минуты не переставал об этом думать, – возразил Шамфор. – Но я нахожу более верным, чтобы госпожа Нэра еще некоторое время спокойно занялась этими cotelettes aux fines herbes[12] и подождала результата того смотра, который я мысленно делаю всем моим придворным друзьям и покровителям. Один из них, несомненно, окажет нам услугу, даст рекомендацию и испросит аудиенцию у министра Бретейля. По странной воле судеб я имел много знакомств и даже друзей в этом кругу, однако умел всегда своею откровенностью, советами и даже предсказаниями о их скорой гибели испортить эти отношения; хорошо еще, что мне удалось при этом не вызвать их ненависти. Короче, это также история моих отношений, весьма, впрочем, интересных, с отелем «Водрейль».

– Ах, – воскликнула со вздохом Генриетта, – что же станется с нашими на вас возложенными надеждами! Мирабо так рассчитывал на ваше влияние в придворных сферах, ослепление которых, как он всегда говорит, состоит еще и в том, что они никогда не замечают, что вы изучаете их же испорченность.

– Эти аристократы в своем роде слишком хорошо воспитаны, чтобы дать что-либо заметить. Они могут со своим смертельным врагом танцевать элегантный менуэт, ни разу не сбившись с такта, и будут до тех пор возиться и играть со своим противником, пока не скажут себе, а иногда и ему, что, в конце концов, он тоже принадлежит к ним и с успехом мог бы носить за ними шлейф. Так высшее общество долго играло с опасной книгой Гельвециуса «Об уме», лежавшей у всех аристократок на туалетном столе, не замечая мудрого змия, извивавшегося в зеленой листве слога Гельвециуса. А кто был, собственно, разносчиком поистине дьявольских и демократических острот нашего Вольтера? Разве то не были князья и сильные мира в Европе, первые возвеличившие и прославившие его? Смерть незабвенного Дидро в прошлом году также наиболее оплакивалась аристократическим обществом в Париже. Да, мы через аристократов пробуксируем в эпоху свободы или же никогда ее не достигнем…

Обед был окончен, и Шамфор, впавший теперь, как это часто случалось с ним, в глубокую задумчивость, вдруг вскочил со своего места и воскликнул, радостно улыбаясь:

– Ну, разве я не дурак? Ведь я совсем забыл, что два дня тому назад я назначен кем-то в роде чтеца или секретаря к принцессе Елизабете! Эта юная, интересная принцесса возымела настоящую слабость к моим неважным стихам и за них облекла меня этою почетною должностью при своем дворе, которая, вероятно, много времени у меня не отнимет. Однако прелестная принцесса, которую я в самом деле уважаю, поручила мне написать комментарии к басням Лафонтена, что я уже и начал. Сегодня же пойду к ней прочесть написанное вступление. Она здесь, в городе, в своем доме, купленном для нее недавно королем, ее братом, в на авеню де Пари; этот дом должен служить ей резиденцией до ее двадцатипятилетнего возраста. О, боже, это значит еще пять лет, так как принцессе теперь только двадцать, а как знать, останется ли через пять лет в Париже хоть один дом на своем месте? Вот я и попрошу принцессу замолвить перед обожаемым ею королем доброе словечко в пользу Мирабо, чтобы снялось все еще грозно носящееся над его головой старое проклятие. Первый же камергер принцессы Елизаветы – зять министра де Бретейля. Я постараюсь добыть от него несколько строк, при помощи которых завтра в Версале вы будете немедленно приняты министром. Дело пойдет на лад, я в этом уверен.