Книга Зеленый Марс - Ким Стэнли Робинсон

Лучшие проездные пути лежали вдоль низких гребней обнаженной породы. Если бы эти высокие базальтовые дороги можно было соединить друг с другом, стало бы намного проще. Но они часто были разбиты поперечными разломами: узкие поначалу трещинки становились потом глубже и шире, и чем дальше, тем их становилось больше. Они раскрывались, словно ломти нарезанного хлеба, пока не превращались в открытые разломы, наполненные каменными обломками и частицами, и дайка снова становилась частью усеянного булыжниками поля.

Она продвигалась дальше на север, к Великой Северной равнине. Ацидалийская равнина, Северная равнина… древние названия звучали так странно. Энн всеми силами пыталась не думать, но в долгие часы за рулем это порой было невозможно. В такие минуты было безопаснее читать, чем пытаться и дальше держать разум опустошенным. Иногда она наугад листала библиотеку искина. Чаще всего кончалось все тем, что она таращилась на ареологические карты, и однажды вечером, на закате, во время такого разглядывания, она проникла в суть марсианских названий.

Оказалось, что большую их часть придумал Джованни Скиапарелли. На своих картах, построенных с помощью телескопа, он обозначил свыше сотни видимых объектов, большинство из которых были так же иллюзорны, как и марсианские каналы. Но когда во второй половине двадцатого века астрономы уточняли карту видимых неоспоримых объектов, которые можно было сфотографировать, большинство названий, данных Скиапарелли, оставили. Это была дань той силе разума, которой он обладал, дань памяти, пусть даже при отсутствии полного соответствия. Он был классическим ученым, последователем библейской астрономии, и среди данных им названий было много латинских и греческих, отсылок и к Библии, и к Гомеру, все сразу. Тем не менее, у него было хорошее чутье на имена. Доказательством его таланта стал контраст между его картами Марса и множеством других, которые конкурировали друг с другом в девятнадцатом веке. Карта англичанина по имени Проктор, к примеру, опиралась на зарисовки преподобного Уильяма Доуса, и поэтому на его карте, которая даже близко не походила на стандартную карту видимого с Земли Марса, был континент Доуса, океан Доуса, пролив Доуса, море Доуса и разветвленный залив Доуса, а также Просторное море, океан Де Ла Рю и море Пива. Хотя надо признать, последнее было названо в честь немца со схожей фамилией, который нарисовал карту Марса еще хуже, чем это сделал Проктор. В сравнении с ними Скиапарелли был гением.

Но весьма непоследовательным. Было что-то не то, что-то опасное в этом смешении отсылок. Все объекты на Меркурии были названы именами великих художников, объекты на Венере – в честь знаменитых женщин, которые однажды прилетят и будут разъезжать по тамошней земле, чувствуя, что живут в логичном мире. И только на Марсе собралась ужасающая мешанина призраков прошлого. Возможно, это и являлось причиной катастрофической путаницы на поверхности планеты: озеро Солнца, Золотая долина, Красное море, гора Павлина, озеро Феникса, Киммерия, Аркадия, Жемчужный залив, Гордиев Узел, Стикс, Аид, Утопия…

В темных дюнах Великой Северной равнины ее припасы подошли к концу. Сейсмографы фиксировали ежедневные толчки на востоке, и Энн ехала туда. Во время пеших прогулок она изучала темно-красные песчаные дюны, их наслоения вскрывали климат прошлого, словно годовые кольца на дереве. Но снег и сильные ветры сметали хребты дюн. Западные ветры могли быть невероятно сильными, настолько, что подхватывали слои крупнозернистого песка и бросали их в машину. Песок всегда оседает дюнами, таков простой физический факт, но дюны Марса медленно набирали темп в своем шествии по всему миру, и записи, сделанные ими в прежние годы, постепенно уничтожались.

Энн гнала последнюю мысль прочь из головы и изучала феномен, как если бы в его ход не вмешивались никакие искусственные силы. Она концентрировалась на своей работе, очищала геологический молоток и брала пробы камня. Прошлое дробилось по кусочку. Оставь его позади. Не думай о нем. Но она не раз резко просыпалась, видя надвигающийся на нее дальнепробежный оползень. И окончательно вставала, потная и дрожащая, встречая раскаленный рассвет: солнце пылало, словно кусок серы.

Койот оставил ей карту своих тайников на севере, и теперь она приближалась к одному из них, скрытому в куче камней высотой с дом. Она пополнила запасы, оставив короткую благодарственную записку. Согласно последнему маршруту, переданному ей Койотом, он должен был появиться здесь уже скоро, но пока тут не наблюдалось и следа его присутствия, так что не было смысла ждать. Она поехала дальше.

Она ехала и шла пешком. Но ничего не могла с собой поделать: воспоминание об оползне преследовало ее. Ее мучило не столько то, что она прошла на волосок от смерти, – что, без сомнения, случалось много раз и раньше, причем большинство случаев она даже не заметила, – а то, насколько случаен был ее последний раз. Он был бессмысленен и неуместен, чистое совпадение. Акцентированное равновесие при его отсутствии. Следствие, которому не было причин, незаслуженное милосердие. Она много времени проводила под открытым небом, постоянно подвергаясь воздействию радиации, но от рака умер Саймон. Это она уснула за рулем, но погиб Фрэнк. Просто по воле случая – случайная жизнь и случайная смерть.

Трудно было поверить, что в подобной вселенной может действовать естественный отбор. Под ее ногами, во впадинах между дюнами, на песчинках размножались архебактерии, но атмосфера быстро насыщалась кислородом, и все они умрут, кроме тех, которым повезет оказаться под землей, подальше от кислорода, – хотя они сами его выделяли, он был для них ядовит. Естественный отбор или случайность? Вот ты стоишь, вдыхая смесь газов, пока смерть несется на тебя, а в итоге ты либо покрыт булыжниками и мертв, либо покрыт пылью и жив. И ничего из сделанного тобой не повлияет на исход этого или-или. Ничего из сделанного тобой не имеет значения. Однажды днем, бессистемно читая с экрана искина, чтобы развлечься до ужина, она узнала, что царская полиция хотела казнить Достоевского, но спустя несколько часов ожидания в очереди его отвели обратно в камеру. Закончив читать об этом случае, Энн еще долго сидела на водительском сиденье, положив ноги на приборную панель и вглядываясь в экран. Еще один аляповатый закат лился на нее сквозь окна марсохода, солнце казалось причудливо-большим и ярким в утолщающемся слое атмосферы. Приговор отменили, как заявлял автор в простом всеведении биографа. Эпилептик, склонный к насилию и отчаянию. Он не смог примириться с этим. Вечно злой. Боязливый. Одержимый.

Энн покачала головой и рассмеялась, разозлившись на писателя-идиота, который просто ничего не понял. Конечно же, он не смог примириться с этим. Это бессмысленно. Это опыт, примириться с которым нельзя.

На следующий день на горизонте показалась башня. Энн остановила марсоход и уставилась на нее через телескоп. Позади башни стояли клубы пыли. Сотрясения, которые регистрировал сейсмограф, были теперь очень сильны и несколько сместились к северу. Она даже почувствовала один сама, – учитывая амортизационные механизмы машины, это значило, что они действительно были очень сильными. И, по-видимому, имели какое-то отношение к башне.

Энн выбралась из машины. Вечерело, небо выгибалось огромной аркой яростных цветов, солнце низко висело в туманной дымке на западе. Свет будет падать из-за спины, и увидеть ее будет очень сложно. Она прокралась между дюн, взобралась на одну из вершин и проползла последние метры, после чего взглянула из-за гребня на башню, высившуюся теперь всего в километре к востоку. Увидев, как близко основание башни, Энн вжала подбородок в песок, вклинившись между осколками лавы размером с гермошлем.