Книга Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

Я присел на корточки перед поверженным зверем, почувствовав вдруг такую смертельную, непреодолимую усталость…

Быстро вечерело, и рассиживаться долго я не мог. Надо было поскорей, пока она не окоченела, разделать тушу.

Скинув рукавицы и куртку, я своим острым, подаренным мне бурятами, с заточкой на одну сторону, ножом, мысленно всё-таки подгоняя себя, начал снимать с лося шкуру… Где-то в районе лопатки, уже в сгустившихся почти до черноты сумерках, осколок раздробленной пулей кости не очень больно уколол меня под ноготь мизинца… Я вытер окровавленную руку о штаны, протёр её снегом и попытался высосать застрявшую «занозу» из-под ногтя. Однако никакой косточки под ним, похоже, не было…

«А, ладно, – беспечно махнул я рукой. – Даже если там что-то и засело – ничего. В тайге всё стерильно…»

Сняв шкуру, я присел на неё и, чтобы подкрепить силы, уже почти в темноте, съел изрядный кусок сырой, очень вкусной и ещё тёплой печёнки. Измазавшись кровью, но взбодрившись, я отрубил кус мяса от стегна, прикрыл разделанную тушу шкурой и двинул в зимовье…

К вечеру следующего дня (весь день ушёл на то, чтобы на самодельных санях из лыж перевезти мясо) я почувствовал невероятную апатию и предельную усталость и только спустя какое-то время понял, что у меня жар.

«Наверное, переутомился, – решил я. – Ведь от поляны до зимовья будет не меньше трех километров. А сколько раз мне за сегодня пришлось туда-сюда таскаться: то с грузом, то налегке? Вот и вымотался. Надо как следует выспаться. А завтра – наварить побольше мяса, поесть как следует, и всё придёт в норму…»

Всю ночь меня преследовали своей несуразностью невероятные, прилипчивые сны. То мне чудилось, что я сталкиваю на сани при помощи жердины всю тушу лося целиком, вместе со шкурой, но не могу сдвинуть этот груз с места… То – что я загружаю сани понемногу, прекрасно понимая, что при такой раскладке мне не вывезти мясо и за три дня… Пунктиром во всех этих бесконечных, с вялостью движений, снах проступал оживший улыбающийся лось, то и дело взбрыкивающий, поднимающийся на задних ногах, с нацеленными для удара в мою грудь, словно копья, острыми копытами передних ног.

Быстрый, сильный, резкий удар – и верхонки, которыми по инерции прикрыл свою грудь дядя Вася, чем-то растревоживший в загоне лося, красными лоскутьями падают у него за спиной. А сохатый спокойно, как будто ничего и не случилось, отходит в дальний угол загона, оставив лежащим на окровавленном снегу своего кормильца. Он методично и тупо начинает жевать положенные ему минуту назад ещё живым дядей Васей высушенные берёзовые веники, с лета заготовленные «для подкормки копытных».

Лось смотрит куда-то вдаль, за загон, не обращая никакого внимания на переполох. И меньше всего – на нас, практикантов-охотоведов, невольно ставших свидетелями этой мгновенной и нелепой драмы.

И пока сохатый, такой ручной и мирный, такой обычный, почти домашний, продолжает заниматься своим насыщением, парни-охотоведы, с опаской озираясь на него (а ещё вчера каждый норовил, подойдя к загону, погладить зверя), волоком вытаскивают с территории, ставшей вдруг смертельно опасной, безжизненное тело егеря – дяди Васи. Они тянут его за ноги, и он спиной, в своей извечной войлочной куртке, прочерчивает на снегу широкую морщинистую борозду. Последний след, оставляемый им в этом мире.

Тело дяди Васи кажется неимоверно тяжёлым, неповоротливым и неудобным. Таким, каким оно никогда не было при жизни, даже после самых затяжных и беспробудных загулов, когда ноги переставали слушаться хозяина и ему надо было помогать добраться до кровати…

Долгие годы, поняв, что в городе совсем пропадёт, жил он здесь на стационаре для студентов-охотоведов, в ближней тайге. И, видно, на беду свою, от одиночества, приручил уже взрослого лося, который обитал в загоне, как корова, и который вскорости стал любимцем студентов, бывающих здесь…

Лицо дяди Васи, всегда докрасна обветренное, сейчас белее самого белого первого снега. Грудь его пробита насквозь, и окровавленные лоскутья рубахи (куртка, как всегда, была нараспашку) глубоко вдавлены внутрь…

Утром я проснулся весь мокрый от пота и слабый, как младенец, стараясь соединить воедино обрывки снов, в которых реальность так причудливо переплелась с болезненной фантасмагорией.

«Инородный белок попал в кровь, – констатирую я своё состояние. – Надо удалить из-под ногтя теперь уже такой болезненный источник заражения…»

Я попытался иголкой, протёртой несколько раз спиртом, вынуть из-под ногтя микроскопическую косточку и, в конце концов, раскровянив палец, мне это удалось. Залив уже слегка загноившуюся ранку йодом, я свалился на нары, не имея сил даже на то, чтобы сменить влажное бельё.

Где-то к обеду я вернулся в действительность из полуобморочного состояния, наверное, только потому, что меня всего трясло от, казалось, насквозь пронизывающего холода. В нетопленном с вечера зимовье было действительно студёно, да ещё так и не высохшая на теле до конца одежда липла к нему холодными складками. Я вновь, как и утром, когда поставил себе точный диагноз, пощупал подмышечные лимфоузлы. Они увеличились с размеров крупной горошины до маленьких грецких орехов… С трудом, клацая от холода зубами и поминутно боясь потерять сознание, я слез с нар, затопил печь. Поставил на неё закопчённый большой чайник… В аптечке нашёл шприц, иглу и ампулы пенициллина. В старой консервной банке, когда-то начисто вылизанной собакой, прокипятил иглу, шприц, и сделал себе первый укол, опять забывшись гулким сном, вновь не имея больше сил переодеться…

Дней пять, наверное, потом – утром и вечером, всё более и более приходя в себя, я делал себе инъекции то в правое, то в левое бедро. В правое втыкать иглу было удобнее…

Ел я во все эти дни лишь чуть-чуть, а пил очень много.

Дня через три после первой инъекции заушные и паховые лимфоузлы уже перестали прощупываться, а подмышечные были увеличены лишь немного.

К концу недели я был очень слаб, но чувствовал себя теперь почти здоровым. Тут-то на меня и напал такой зверский жор, что я никак не мог насытиться и ел почти постоянно. За день я однажды умудрился съесть полведра варёного мяса и выпить почти столько же крепкого чая с различными целебными травами, пучки которых были подвешены у потолка. Но больше всего во время болезни мне нравился наваристый бульон с сухарями.

Я мысленно благодарил лося за прекрасную еду. И мысленно же просил у него прощения.

«Ты ведь тоже меня чуть не угробил, зверюжина. Теперь мы с тобой – в расчёте».

Расчёт был, конечно, не полный, не равнозначный. И, может быть, поэтому, где-то в глубине души застрял, застыл во мне недоумённый взгляд сохатого, с явно читаемым в нём вопросом: «За что?!» На который у меня не было ответа.

Я вышел из зимовья в солнечный зимний блестящий белый день и первый раз за неделю по-настоящему накормил отощавших, встретивших меня голодным скулежом собак, наложив им до отвала специально сваренной для них каши с мясом… Когда собаки нахватались варева, – быстро умяв все, до отупения, до опузырения, до сытой икоты, – я запустил их в зимовье, а сам свалился на нары, уснув, казалось, прямо на лету. Уснув здоровым крепким сном и проспав почти сутки – до середины следующего дня. Пробудившись, я почувствовал себя теперь не только полностью здоровым, но и полным сил, вернувшихся ко мне.