Книга Модистка королевы - Катрин Гюннек

Вскоре речи только и было что о глобусе, который месье Мурон, великий физик, сравнивал с ребенком. Об этом изобретении не судачил разве что ленивый. Мужчины, поднимающиеся на небо! Они ведь, наверное, все там видели, думал каждый, хотя вначале им не слишком-то верили.

В моей голове крутилась и созревала идея прически а-ля Бланшар, «глобус Пафо», а-ля Монтгольфьер, «глобус де Робер»… Небо было усыпано странными забавными приспособлениями, веерами, табакерками, корзинками, и это, конечно, воплощалось в моих чепцах.

Мы с королевой взяли за правило называть эти новые чепцы «волосами». В моду вошли «английские» хвосты у мужчин, кадоганы[102]. Плагиат, подвергшийся резкой критике.

Однажды король приехал без предупреждения и Мария-Антуанетта разразилась хохотом. Может быть, вы не поверите мне, но это чистейшая правда: его волосы были уложены на женский манер.

— Это что, карнавал? — спросила Мадам.

— Вы находите это отвратительным? — ответил король. — Такова мода, и я бы хотел, чтобы она прижилась здесь. Я не установил еще ни одной моды!

Женщины украли у мужчин их прически, а мужчинам ничего не оставалось, как перенять прически женщин. И в первую очередь — шиньоны!

Вскоре с кадоганом было покончено. Мы хорошо усвоили урок, и шиньоны вернулись на головы женщин. Но мы не отказывались от того, чтобы иногда порыться в мужском гардеробе и взять у них взаймы рединготы[103], баскские куртки[104], галстуки[105]…

Это знаменитое происшествие с шиньоном наделало много шума.

Версаль утверждал, что Его Величество готовит мою отставку. На самом деле король меня любил. Я больше не была в немилости ни у короля, ни у королевы. И слава Богу, потому что времена настали не из легких. Целая череда банкротств поразила даже самые известные семьи и, следовательно, их поставщиков, даже тех, кто твердо стоял на ногах. Принц Гемене выразил желание жить как простой гражданин. Но это только слова. Его банкротство оценили в более чем тридцать пять миллионов ливров! Я недаром запомнила эту цифру — настолько она была впечатляющей! Маркиз де ла Валет стал называть принца отвратительным именем — «светлейший пройдоха». Он перечислил и своих кредиторов, более трех тысяч, которые еще долго могли оплакивать свои долги. Долги были и у меня, и не маленькие. И все больше знатных людей становились банкротами…

До меня стали доходить плохие новости. Больше чем когда-либо меня обвиняли в том, что я не оглашаю счета Марии-Антуанетты и продолжаю разорять королевскую казну. Женевьева де Грамон, одна их первых камерфрау, стала для меня настоящим кошмаром.

Следует признать, что она была очень порядочной, но такой рассудительной, такой прижимистой, даже если это касалось чужих денег! Испытывая неприязнь к любым излишкам, она стремилась заставить нас сократить расходы. Она принялась и за наших поставщиков, требуя снизить цены. Эта маленькая женщина, неприметная и стыдливая, «врагиня», как называл ее Болар, обращалась с нами очень почтительно. Королева, долго не обращавшая на нее никакого внимания, стала ценить ее все больше и больше. Женевьева критиковала наши расходы, но всей душой была преданна королеве. Маркизы и герцогини, мои клиентки, с воодушевлением последовали ее примеру.

Простые люди подражали Мадам, раздражаясь моими ценами. Я с болью вспоминаю месье де Тулонжеона, который женился на девице д’Обине, очень кокетливой. Она часто одевалась у меня. Ее мямля-муж не придумал ничего лучше, чем прийти в волнение от моих цен. Дьявол! Если у вас недостаточно средств, так делайте покупки в другом месте! В Париже можно было найти магазин для любого кошелька! Тулонжеон настаивал, а я… вышла из себя.

— Разве Верне[106]платят только за полотно и краски? — спросила я его довольно бесцеремонно. — Что, я должна вручить вам лишь счет суконщика и басонщика?

Какой я была, такой вот и остаюсь. Я этим не горжусь, но и не стыжусь этого. Люди заурядные считали меня настоящим ядом. Их бесстыдство досаждало мне, и я отвечала им еще большим бесстыдством. Такова я! Но я могу быть совершенно другой, все зависит от настроения и от дня.

Сравнить великую картину и «тряпье» означало проявить тщеславие; это было в высшей степени непристойно. Искусство шитья, изобразительное искусство… если они где-то и объединяются, то только в искусстве самонадеянности, которое у некоторых удваивается талантом превращать его в деньги. Талант, который не покидал меня даже во сне. На самом деле, несмотря на всю мою славу, цены у меня были вполне разумные: не выше, не ниже, чем того требовала эпоха.

Я одна стояла во главе «Великого Могола», управляла тридцатью (если не больше) работницами, не считая многочисленных поставщиков. Я предпочитала шить, нежели встревать во все склоки, но куда уходили средства? Деньги часто были настоящей головоломкой, но я обладала ловкостью и хитростью и у меня были идеи. Я, например, говорила себе, что если клиент не пойдет в «Великий Могол», то «Великий Могол» пойдет к клиенту! Нужно было постепенно проникать в провинцию: в ней я видела неплохой источник дохода. Учитывая моих никчемных плательщиков, идея была очень соблазнительной. Следовало раздобыть модисток, которые перепродавали бы «знаменитую марку». Они имели бы с этого свою прибыль, я — свою, и все были бы довольны.

— Это никогда не сработает!

— Какая глупая затея! — заметили мои конкуренты.

Хороший друг Барделя, моего поставщика лент с улицы Лярбр Сек, стал моим первым депозитором. Тевенар… «земляк», его семья держала бюро дилижансов в Аббевиле. Он хотел перепродать мой товар — от Бертен к Дижону. Он помог мне найти и других посредников. Эта афера оказалась на редкость рентабельной! «Знаменитая марка» будет распространяться и дальше по Франции и за ее пределы!

«Всеобщая страсть овладела европейскими женщинами!» — говорили повсюду. — «Им не нужно ничего, кроме Бертен!»

Николай волновался за меня. Он писал мне, что влиятельные люди России рассержены засильем французских манер. И это было уже не в первый раз… И не только они косо смотрели на новинки с улицы Сен-Оноре. В России, в Швеции, в Германии — повсюду королевские указы предписывали придерживаться в одежде национальных традиций. Хорошая задумка, да только было слишком поздно! Мы с королевой задавали тон, мы были ведущими в танце, и все следовали за нами. Мои последние творения, обычные чепцы «жрица», шляпка «парижская грязь» и платья в религиозном стиле теснились в дорожных сундуках и полным ходом спешили в Петербург, Вену, Болонью, Венецию… — туда, где их с нетерпением ждали.