Книга Мои Великие старухи - Феликс Медведев

– Но вы не устали?

– Нет, я не устала, просто я боюсь, я думаю, как это произойдет. Мои приятельницы очень трудно переносят возраст, эти последние годы. Вот и я все думаю об этом.

– Вас страшит физический конец или то, что вы не успеете воплотить творческие замыслы?

– Писать я могла бы перестать и теперь. Мне довольно трудно работать. И всегда было трудно. Всегда волновалась, удовлетворения было мало. Я всегда боялась, что получится что-то не то и не так, а как только кончала одну вещь, сразу же думала о другой.

– Значит, вам всегда писалось тяжело?

– Всегда было трудно с выбором материала, который бы мне подошел.

– Материал, который ложится в книги – это вы сами или это чужой, чей-то мир?

– Нет, это не я, это вещи, которые я как бы мимолетно почувствовала. Ну, как это бывает, наверное, у многих писателей. Кроме, конечно, «Детства», где я описала первые годы своей жизни в Иванове. Все же остальное – это просто литература. Мне всегда трудно найти слова, найти внутренние движения, которые надо описать на бумаге. Это нелегко.

– Когда вы задумываете свой очередной роман, что для вас служит началом, толчком: тема, случай, что-то другое?

– Всегда тема. Сначала общая тема, в нее, как при водовороте, должно входить несколько сцен, внутренних движений, «тропизмы», как я их называю. А потом все идет как-то само по себе. Но идет нелегко.

– Все ваши романы не превышают двухсот страниц. Почему?

– Я написала небольшое количество книг, потому что пишу очень долго. У других получается легче, и они более плодовиты. Но я делаю, что могу, и стараюсь изо всех сил.

– Мне кажется, что вы сильный человек.

– Трудно сказать, иногда бываю сильной в некоторых вещах, а в других очень слаба, зависит от многого…

– А что вы больше всего любите в жизни?

– Мне кажется, писать. Трудно было бы теперь жить и не писать больше. Это центр моей жизни.

– А музыка, чтение книг?

– Очень люблю читать, но самая настоящая моя жизнь, когда я за рабочим столом.

– Известно, что вы пишете в кафе, а не дома. Правда ли это?

– Да, по утрам хожу в кафе, где сижу и думаю, вожу пером по бумаге.

– И это давняя привычка?

– Это вошло в моду после войны. В кафе тепло, а в квартире холодно. И я стала ходить работать в кафе. Многие годы так работали писатели, художники…

– Как же можно в кафе писать? Мешает шум, голоса…

– Мне ничего не мешает, абсолютно. Я никого не слышу.

– Надо отключаться!

– В кафе отключаться легче, чем дома. Потому что все, что там происходит, меня не касается. А дома звонит телефон, беспокоит консьержка, приходят родные – и это все касается меня, все отвлекает.

– Вы одна из самых известных писательниц Франции. Как вы к этому относитесь?

– Это меня мало волнует. Я живу довольно однообразной жизнью, вижу не очень многих людей. Не хожу на коктейли, обеды, званые вечера. Паблисити не для меня.

– А для кого?

– Не знаю, для английской королевы…

– Что такое литературная критика по отношению к вам?

– Она меня раздражает. Впечатление такое, что тот, кто пишет обо мне, пишет как бы о другом, даже не открыв моих книг.

– Это касается только французской критики?

– Нет, критики вообще. Со мной всегда так было. Мои книги трудные, если их быстро перелистать, ничего не поймешь. Но бывают и хорошие статьи, приятно, когда чувствуешь, что тебя поняли.

– А можете ли вы назвать имя критика, который, как вам кажется, вас понял бы до конца? Может быть, даже из прошлого века, Сент-Бев, например?

– Об этом я никогда не думала. На досуге поразмышляю.

– Когда в 1968 году в «Новом мире» был напечатан ваш роман «Золотые плоды», я помню, все говорили: «Это новый роман, новая литература». Скажите, кто придумал этот термин – «новый роман»?

– Один французский критик. Он поначалу был с нами не согласен, но когда вышла моя первая книга «Тропизмы» и книга Роб-Грийе «Ревность», он назвал эти книги «новыми романами». И так пошло.

– А вы с этим согласны?

– Да. Потому что еще раньше я написала статьи о том, что литература, как всякое искусство, должна менять формы, находить новые сущности. Ведь каждый из нас писал совершенно разные вещи. Мы никогда не встречались и не говорили об этом. Но у нас было одинаковое мнение о том, что литература это тоже искусство, как поэзия, как всякий другой жанр.

– Простите, мне сейчас пришло в голову: не предлагали вы в свое время этим термином перестройку в литературе?

– Это трудно назвать перестройкой, потому что каждый из нас был одинок, у меня, например, нет прямых наследников, да нет и школы. Люди продолжают писать, как хотят, как умеют.

– Значит, вы стоите в литературе почти особняком?

– Да, я как-то замкнута в своем мире.

– А каковы ваши отношения с нынешними французскими писателями, с кем-то общаетесь?

– Очень мало.

– И всегда так было? По-видимому, вы по натуре малообщительный человек?

– Да, по натуре я довольно одинока, и меня, я уже сказала, не трогают всякие официальные приемы, встречи. Я на них не хожу.

– Но кто же вам близок в жизни?

– С моим мужем мы прожили шестьдесят лет. Он принимал, как это у вас говорят, активное участие в том, что я пишу. Он был адвокатом, но очень интересовался искусством, литературой и делал многое, чтобы поддержать меня. Он был моим первым читателем, его мнение играло большую роль для меня. Он умер в марте 1985 года.

– Что вас сейчас, помимо работы, привязывает к этому миру, к этой земле?

– Мне кажется, мой маленький домик в деревне, который я очень люблю. Местечко называется Шеронс.

– Перед вами, Наталья Ильинична, прошел почти весь двадцатый век. Что вы думаете о нем?

– По-моему, мы пережили ужасный период истории. Расизм. Гитлер – уникум в истории человечества. Ужасное время было, конечно, и при Сталине: насилие, убийство невинных. Пережито две войны, ужасной была и первая война, мне было четырнадцать лет, я многое помню, видела, что делалось вокруг… Что и говорить, невеселый был век.

– Каким вам видится будущее человечества?

– Сказать трудно. Кто бы мог подумать, что будут происходить такие события, как, например, ваша перестройка. Никогда бы не подумала, что это я еще увижу, это невероятно, – поэтому как можно предвидеть, что будет?