Книга Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Когда она прощается с крестьянами, те как раз завтракают. И Франц уже давно на ногах, и совсем не так плох, как она опасалась. Все бумаги на выписку уже готовы, раздумывать особенно некогда, впрочем, оно, может, даже и к лучшему — все делаешь автоматически, в заранее предусмотренной для этого последовательности. Посылают за машиной, и пока она пакует вещи, Франц пишет родителям. Сам переезд оказывается просто ужасен. По необъяснимым причинам крытого автомобиля для них не нашлось, и весь бесконечно долгий путь они едут под дождем и ветром, Дора, стоя перед Францем, прикрывает его полами своего распахнутого пальто, она опять как во сне и с трудом верит, что такое вообще возможно. В клинике его сразу же от нее уводят, проходит целая вечность, прежде чем его определяют в палату. На самом деле это скорее камера, койки почти вплотную, ему придется лежать бок о бок еще с двумя пациентами, явно очень тяжелыми, на горле у каждого какие-то жуткие аппараты. Франц торопится ее выпроводить, и в итоге она снова поселяется в гостинице «Бельвю», где, все еще под гнетущим впечатлением от клиники, дописывает начатую Францем открытку Роберту. Терять больше нечего, пишет она, Франц совсем без голоса. И действительно, только тут она понимает, что сегодня с самого утра он ни слова не сказал, даже не шепнул, но, несмотря на это, у нее все время было такое чувство, будто она с ним говорит, как тогда, в Мюрице, даже когда его рядом не было, он все равно был тут, в ней, словно они там вместе, неразлучно, и разговаривать будут без конца.

5

В первый день они еще оставляют доктора в покое. При поступлении врачи, правда, его расспрашивали, вообще о ходе болезни, много ли, когда и как часто он кашляет, о мокроте, про кровь — это еще той, самой первой ночью, — про температуру в последнее время, про писк вместо голоса в Праге, рассказали, как намерены его лечить и о действии ментола, уведомили, что опрыскивание опухшей гортани считают на данный момент наилучшим решением, в конце концов он же должен как-то есть, у него вес меньше пятидесяти, ниже уж никак нельзя. Вот так примерно они с ним беседуют, не сказать, чтобы откровенно, словно заранее сговорившись сообщать пациенту лишь самое необходимое, а в подробности он, пожалуй, и сам не склонен вникать. И с соседями по палате он уже познакомился. Они здороваются, скорее кивком или взмахом руки, на большее никто и неспособен. По сравнению с ними он вообще, можно считать, почти здоров. Правда, боли в горле непереносимые, но к нему вернулся голос, он пьет, осторожными, меленькими глоточками, строго по расписанию, до обеда каждые полчаса. Конечно, отрадного в его состоянии мало, но он держится, вида не подает, особенно перед Дорой, которая уже до собора Святого Стефана прогулялась, а выглядит все равно невесело. Он пишет пару строк родителям, обычное вранье, что устроен хорошо, под присмотром лучших врачей, а как долго это продлится — пока неясно. Дора то и дело отвлекает его расспросами, обтирает ему влажной салфеткой лоб и губы, вместо приветствия она его поцеловала, а на прощание, когда часы посещения давно кончились, целует снова, под укоризненным взором санитара.

Врач, который должен сделать ему первое опрыскивание, в клинике новичок, примерно одних лет с Дорой, поначалу заметно и неприятно нервничает, из-за чего процедура, к сожалению, затягивается. В руках у него большой шприц с длинной, клювом выгнутой иглой, выглядит все это довольно устрашающе, но самое противное, пожалуй, — предварительные манипуляции, перелистывание бумаг, заполнение шприца жидкостью, пока сам ты, трясясь, в неудобной позе лежишь на странном топчанчике, уродливой помеси кровати и кресла. Ах да, я же еще не представился, спохватывается врач и называет какую-то фамилию, совершенно незапоминающуюся, а сам уже засовывает тебе в глотку эту жуткую металлическую штуковину и начинает до бесконечности долго ею там шуровать, пока все, что нужно, не окажется там, где нужно, после чего в тебя течет маслянистая жидкость. Попало или не попало, уже все или еще не все? Особого эффекта на первых порах не чувствуется, так, жжет чуть-чуть, и облегчение, что все позади, потом, уже ближе к обеду, все-таки, как ему кажется, некоторое улучшение, однако о еде по-прежнему нечего и думать. Но чувствует он себя получше. Вскоре после часа приходит Дора, он бодр, доволен и даже обнаруживает радость, когда без всякого предупреждения в дверях появляется его зять Карл. То ли он случайно в городе оказался, то ли Элли специально его прислала, выяснить невозможно. Он передает тысячу приветов и пожеланий, приносит рисунок дочурки Герти, на котором при желании можно узнать пляж в Мюрице, на переднем плане песочный замок, потом плетеное кресло-кабинка, а в ней черный человечек с направленной на него стрелкой и подписью: Дядя Франц.

И на следующий день зять снова приходит его проведать, но на сей раз настроение подавленное, ночью один из пациентов умер, Дора долго не может этому поверить, Карлу же более или менее все равно. Пожилой крестьянин, из здешних мест, так, во всяком случае, доктор предполагает. Где-то в три, в полчетвертого вдруг стал задыхаться, врач и санитар прибежали, но помочь ничем не смогли. Он видел, как они в полутьме склонились над койкой, как головами качали, а потом по-тихому выкатили койку в коридор. О чем-то другом говорить трудно. Обсуждают, как подействовал второй укол, глотать вроде бы уже не так больно, поэтому вечером он даже смог поесть, правда всего лишь несколько ложек картофельного пюре, но все-таки. Уходя, Карл пообещал не описывать положение в слишком уж мрачных красках, иначе они там в Праге начнут сходить с ума и опять пришлют дядюшку, который пока что в Венеции мокнет под дождем; ему вроде бы даже уже отправили из Праги телеграмму, одна надежда, что не дойдет. Неужели одного Карла в качестве посланца от семьи недостаточно? Вместо новых посетителей он просит прислать лучше стеганое пуховое одеяло и подушку, здесь, в отличие от санатория, имеется лишь самое необходимое и чувствуешь себя как на фабрике, тем более что и врачи не особо с тобой церемонятся, приходят, даже не потрудившись прихватить с собой смотровое зеркальце, и рекомендуют жевательную резинку, которая от болей вообще не помогает.

Когда Дора с ним, ему легче всего удается забыть, где он находится; закрыв глаза, он слушает ее рассказы, про то, как все вокруг цветет, деревья в парке, «Форсайты» — это розы такие в розарии. Когда она рядом, часы обычно пролетают как миг, но, к сожалению, случаются и заминки, когда его одолевает кашель или когда вдруг снова пропадает голос. Есть он опять почти не может, от силы кусок-другой в состоянии проглотить, хотя всякий раз честно пытается себя заставить. Вот только что, совсем недавно, сестра унесла почти нетронутый поднос, после чего Дора, набравшись храбрости, все-таки решается спросить, нельзя ли ей здесь готовить, как-никак она господина доктора немного лучше знает, знает его вкусы, что он может есть, а что нет. Сестра поначалу весьма строга, она должна спросить, но уже вскоре возвращается с благоприятным ответом и сразу же ведет Дору с собой показать ей здешнюю кухоньку для персонала. Обычно они только чай здесь пьют, но все необходимое имеется — кастрюли, приборы, плита. Она спрашивает, чего бы ему хотелось. Предлагает суп, вареную курицу, на десерт бисквит. Да, ты хочешь? Тогда завтра я буду у тебя уже в одиннадцать. Сразу видно, до чего она рада, по пути из гостиницы она видела крытый рынок, там все и купит.