Книга Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Текицу Куруматани

— Да… Зря я с ней не простился. Такой уж я человек, сжигаю время своей жизни, день за днём, час за часом…

— Любишь ты трудными словами говорить. Ты бы попроще со мной, дурой, ладно?

— Ой, простите.

Ая откинула волосы и улыбнулась. Сколько лет я не сидел вот так за столом с девушкой? Конечно, поводов для тревоги у меня было без счёта, и всё же я был рад. Рад и в то же время колебался, не зная, стоит ли мне рассказать ей о том, что позавчера ко мне пришла тётушка Сэйко и потребовала, чтобы я немедленно дал ей знать, если увижу её. Или о том, что я по поручению Маю ездил вчера в Даймоцу. Или что сегодня рано утром приходил её брат. Или о том, что случилось с мальчиком… Я думал об этом в то время, как Ая рассказывала мне о неудавшемся ограблении банка — она видела, как на улице поймали грабителя, когда поджидала меня сегодня возле станции Тэннодзи.

— … и увели его полицейские. Лицо — как разбитая бутылка, расквашено всё. Увидела его и кричу про себя: ну беги же, скорее, беги!

Если то, что она рассказала мне о брате — правда, эта сцена не могла не заставить её вспомнить его отчаянное положение. Ведь иначе, чем ограбив банк, не то что десять, даже пять миллионов обычному человеку не достать. Её брата уже не спасти. Сегодня утром он звал её голосом человека, у которого земля горит под ногами. Тётушка Сэйко, наверняка, узнала обо всём первая. Ещё за несколько дней до приезда Яманэ она пришла отчитать меня за то, что я шёл за девушкой, велела забыть о ней. Очевидно, она боялась, что меня тоже втянут в эту историю. Но я сделал свой выбор и приехал в Тэннодзи. Дороги назад не было. Но отчего нам нужно бежать из этого мира в мир иной — этого я понять не мог.

Мы вышли из ресторана Амагава, когда часы показывали половину одиннадцатого с минутами. По счёту заплатила Ая. Мы оба немного опьянели. Куда теперь? Шагая по полутёмному переулку, я заметил вывеску дома свиданий — «Июньская Невеста». Остановился.

— Хочешь сюда? — спросила Ая. Я кивнул.

И правда, куда нам ещё? — прошептала она и провела рукой по моей спине.

Оказавшись в номере, мы обнялись, даже не выключив свет. Жадно впились друг другу в губы. Повалились на кровать. Сильно пахло потом. Мой член напрягся. Полуденные волны Осакского залива сверкали и переливались перед моими глазами.

Эта шляпка

Я уронила её, поскользнувшись

Её поглотило море

Внезапно Ая отстранилась. Может, из-за моей щетины?

Она встала и пошла в ванную. Пустила воду, и я услышал неистовый звук текущей воды. Ая вышла из ванной, вынула из сумки пачку сигарет, закурила. Мне мучительно хотелось пить, и каждый вдох, каждый выдох давался с трудом. Ая погасила сигарету в пепельнице, снова встала. Расстегнула молнию на юбке, расстегнула застёжку. Юбка упала на пол. Я вздрогнул. Показался кусок татуировки, от талии до бёдер. Ая по очереди высвободила ноги из трусиков. Стоя ко мне спиной, рывком сняла белую хлопковую блузку.

Во всю спину был вытатуирован феникс — огромный, красочный, широко раскинувший крылья. В тот раз, в сумраке моей каморки в Дэясики татуировка показалась мне самой обычной змеёй. Теперь я увидел её на свету, и она была прекрасна, как и должна быть женская татуировка. Я затрепетал. Хотелось благоговейно преклонить колени — быть может даже сильнее, чем в тот раз, в мыльной квартала Дэясики, когда я увидел на спине мужчины бога огня Акала. Безумные краски словно обжигали глаза ледяным пламенем. Круг зелёных листьев, алый цветок лотоса в середине, а над ним — феникс, замерший с раскрытыми крыльями, готовый взлететь.

— Расстегни.

Я расстегнул застёжку лифчика, Ая высвободилась из тесёмок и пошла в ванную. Капли душа забарабанили дробью по полу. Я тоже разделся. Моё исподнее пахло потом.

Покрытая с ног до головы мыльной пеной, Ая стояла, изогнувшись, подставив лицо под яростную струю воды. Мокрые волосы липли к плечам. Я замер, глядя на её спину. Обмывая феникса, вода стремительно стекала вниз, крутилась в водовороте и исчезала в дыре в полу. Человек, жизнь которого была жизнью тухлого яйца, испачкал её, испоганил своей грязной душой. Мой член бессильно поник. В ушах снова зазвучал скабрёзный голос татуировщика: «Слушай, Икусима, потрафи человеку, ну обслужи ты ей пиздёнку, а? У ей сикель зудит — смерть. Я вот сам попробовал пальцами, а она елозит всё, елозит, мол, хочу, чтоб Икусима мне потёр».

Ая обернулась, увидела меня и вышла из-под душа. Капли струились по её коже, и мне казалось, я чувствую их запах. Ая стояла, выпятив груди. Но мой член так и не поднялся. Я встал под струю. Вода оживляла, будто промывая каждую задыхающуюся от пота пору.

Ая намазала мою бритую голову шампунем, потёрла её, пока она не покрылась пеной, затем намылила полотенце и стала тереть всё моё тело — обмыла плечи, спину, задницу, каждый палец на ногах. Обхватила мой орган, принялась мять его, и он мгновенно налился кровью.

Выйдя из ванной, мы сразу же слились в жарких объятиях. Но исступления, которое охватило нас в тот первый раз в каморке в Дэясики, не было. Стоило мне один раз кончить, и я повалился на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Ая тоже. Быть может, потому что Ая велела мне надеть заботливо положенный у изголовья презерватив. Я встал с постели и избавился от него. Почувствовал запах спермы. Когда схватишь рукой змею, её кожа всегда выделяет тошнотворную животную слизь. Моя сперма пахла точно так же. Ая лежала, широко расправив крылья на спине. Приглядевшись, я заметил, что тело птицы венчает человеческая голова с детским лицом. Я подумал было, что это — Симпэй, но, всмотревшись получше, узнал налитые кровью белки татуировщика. Возле рта была вытатуирована длинная полоска пламени — огненное дыхание этого существа — на которой иероглифами было написано: «Мир тщетен и лжив. Лишь в просветлении истина и свобода, чистота и свет».

Я лёг на девушку и приник к татуировке губами. Свирепые глаза феникса впились в меня. Я затрепетал каждой клеткой своего тела. Это вне сомнений были его глаза, глаза тухлого яйца. Я глядел в эти ужасные глаза, не в силах отвести свои. Не поднимая головы с подушки, Ая проговорила:

— Её Калавинкой зовут.

— Калавинкой?

— Птица такая, в раю живёт. Лицо человеческое, а тело — птичье. Она поёт песни бога. Это мне Маю сказал. Она ещё на стоиеновой марке нарисована, не видал?

— …

Действительно, выколотые на её спине слова могли быть только словами бога. В мифах Древней Греции тоже есть богини с лицами женщин и телами птиц — сирены. Они точно так же поют прекрасными голосами, и те, кто услышит их, теряют разум и умирают.

— Я выросла в Ама, в кварталах старьёвщиков, в грязи и в мусоре, а тут вдруг на тебе! Цветок лотоса. На счастье, говорит. А какое тут счастье? Когда исколол он меня своими иголками, я нутром поняла, кто я и откуда. Что всегда буду лакать рисовую кашу на мутной водице из канавы. А мне уже ничего не надо. Разве что деньги, чтоб брата спасти.

Я глядел в глаза райской птицы. Лицо было детское, но глаза бесстрастны, словно скованы ледяным холодом. Я вдруг вспомнил двор храма и курицу с выбитым глазом. Хотя чем я лучше? Не кромсал ли я куриную плоть с утра и до вечера, день за днём?