Книга Три жизни Томоми Ишикава - Бенджамин Констэбл

– Почему?

– Такое ощущение, что она как-то связана со мной. Слишком много совпадений.

– Ну вот, теперь вы поддались паранойе. Здесь все – сплошное совпадение. Никто не заставлял вас просить зажигалку, вы первая подошли, а я был просто случайным человеком, сидевшим на ступеньках.

– Я не хочу, чтобы вы ходили в мою старую школу.

– Почему?

– Я уже сказала. Потому что мне страшно. Меня эта история пугает.

– Но я должен пойти! – возразил я.

– Ничего вы не должны, – отрезала Беатрис.

– Лично мне интересно, а не страшно. Разворачивается какая-то история, и я не знаю, какая. Это охота за сокровищами. Вот зачем я приехал в Америку.

Беатрис отвела взгляд.

– Идемте. Вы поможете найти книжку, – сказал я. И шутливо добавил: – Я вас защищу.

– Я ухожу, – заявила Беатрис и встала.

– Подождите. Дойдем вместе до метро.

Я полез за бумажником.

– Нет, я сама заплачу, – запротестовала она. – Оставьте на чай.

Когда мы вышли из кафе, Беатрис уже успокоилась.

– Вам туда, – сказала она, указав рукой. – Западная Тридцать третья улица, номер 425, неподалеку от «Пенн-стейшн». На вашем месте я бы взяла такси.

– Может, подвезти вас?

– Мне в другую сторону.

– Ладно. Мы еще увидимся? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она.

– Как скажете.

– Позвоните, – произнесла Беатрис. – Только не завтра. В какой-нибудь другой день.

– Ладно.

Она поцеловала меня в обе щеки, и я остался стоять на улице и смотреть ей вслед. Было бы приятно, если бы Беатрис обернулась, давая понять, что все в порядке. Но она не обернулась.

Глава 17

Трейси

Я старался не прокручивать в голове разговор с Беатрис, не менять сказанное, не делать свои слова динамичнее и убедительнее, не думать о том, что, возможно, я проявил бесчувственность. Я сердился на нее – ведь она попросила меня не искать записную книжку. А я хотел, чтобы Беатрис тоже испытала радостное волнение. Чтобы стала такой, как накануне.

Улица была хорошо освещена и открыта обзору, но я не видел ни души. Только проезжавшие мимо автомобили. Школу от улицы отгораживала черная решетка с остриями. Я мог бы перелезть, но не было необходимости. По обе стороны входа стояли огромные керамические горшки, в которых росли какие-то кусты. Просунув руку между прутьев, я с легкостью дотянулся до горшка. Я достал ручку Томоми Ишикава и присел на корточки. Уличный фонарь отбрасывал мою тень на ограду. Возможно, точно так же он светил, когда Бабочка прятала свое сокровище. Я принялся тыкать ручкой в землю, надеясь, что книжка закопана не слишком глубоко. Почва в горшках оказалась твердая, ее явно не трогали в последнее время. Но Бабочка некогда была здесь и делала то же, что и я. Нас разделяло только время. Я подумал о ней, маленькой и хрупкой, – как она копала в одиночку, среди ночи, прикасаясь к той самой земле, к которой теперь прикасался я; она вдыхала запах асфальта и пыли и вторгалась в мое личное пространство, словно ее воспоминания, наподобие клаустрофобии, атаковали мой мозг.

Я наклонил горшок и осторожно вытащил растение целиком, с корнями и землей. На дне лежал небольшой пакетик, завернутый в несколько слоев полиэтилена и заклеенный скотчем. Я сунул растение обратно и постарался придать ему такой вид, словно его никто не трогал. Я взял сверток, зашагал к метро и поехал долгим путем к отелю, гораздо более сложным маршрутом, чем было необходимо. В номере я развернул пыльный полиэтилен. Записная книжка явно лежала в тайнике давно, она успела намокнуть, но с тех пор уже высохла.

Трейси Уайатт (1966–1997)

У каждой истории есть начало. Если повезет, эта книжка просто сгниет, ну или ее спустя много времени после моей смерти найдут археологи. Возможно, найдут и выбросят, потому что она не вызовет интереса. Но я все-таки поменяю имена тех, кто в ней упомянут, не ради того, чтобы защитить невинных, но чтобы спасти свою шкуру, если вдруг кто-нибудь заинтересуется.

Когда мне было семнадцать, я безнадежно влюбилась в одного из учителей. Он недавно пришел работать в школу – молодой, серьезный, в очках, с видом человека, живущего куда более возвышенными вещами, нежели тривиальные мелочи, которые занимали нас. Изъяснялся он вежливо и деликатно. Если вы думаете, что он стал мишенью для насмешек, то нет. Его спокойное превосходство и отчужденность распалили наше воображение, и мы полюбили нашего учителя за эти качества (хотя я, наверное, сильнее остальных).

Кстати говоря, учителя звали мистер Уайатт, хотя мы обращались к нему просто Трейси, и он не возражал. Он преподавал английский язык со страстью, которую, в общем, расходовал впустую, но его уроки составляли смысл моей жизни, а в остальное время я рассеянно их дожидалась. Я нередко засиживалась после занятия, чтобы задать какие-нибудь вопросы, и выполняла домашние задания с невиданной прежде энергией.

Жизнь за стенами школы начинала бурлить. Мои родители жили в собственных мирах. Подростковые сомнения и одиночество еще усиливались моим договором с Комори, который послужил причиной ее смерти. С друзьями я сохраняла невозмутимый вид. Я считалась чуть более озорной, чем допустимо, но в меру; я была чужачкой – и в своем уединении погрузилась в новые глубины, бродя во мраке и размышляя о любви и потере, которые смешивала друг с другом. Эта тема издавна преобладала в моих мыслях. Остается лишь надеяться, что однажды меня унесут чистые воды.

Несмотря на метафорические яблоки, которые я оставляла для Трейси в конце каждого занятия, и прочие авансы с моей стороны, он сохранял удивительную благопристойность. Подчеркивая свое желание не поощрять знаки внимания, он стал гораздо общительнее с другими ученицами. Впрочем, Трейси как будто нравились мои сочинения, и он не запрещал показывать ему написанное сверх программы, если у меня возникало такое желание – что я несколько раз и проделывала. Он находил время читать мои тексты и деликатно, хоть и конструктивно, критиковать их. Понемногу я сумела обрести доверие Трейси, и он перестал напрягаться в моем присутствии.

Скоро мне должно было исполниться восемнадцать, и я уцепилась за благословенную иллюзию, что Трейси соблюдает дистанцию, потому что я несовершеннолетняя – но скоро, когда получу избирательные права, мы станем настоящей альфа-парой, к восхищению моих одноклассниц. Я воображала, что они уже догадались и побороли зависть, чтобы пожелать нам самого лучшего.

Однажды на уроке (речь шла об астрологических аллюзиях в литературе) я узнала, что через неделю у Трейси день рождения. Ему исполнялось двадцать шесть. Я сказала другим девочкам, что хочу купить подарок, и все скинулись по доллару. Остальное я внесла из собственных сбережений. Я купила черное кашемировое белье за сто сорок долларов, с нежностью завернула и вложила карточку с надписью «Дорогой Трейси, ты самый лучший. Я люблю тебя. Х.». На другой открытке подписались остальные. Но я знала, что он узнает мой почерк; знала, что он будет думать обо мне каждый раз, надевая эти дорогие трусы.