Книга Пятая колонна - Владимир Бушин

Как известно, старший сержант Я.Ф. Павлов и лейтенант И.Ф. Афанасьев, на которого вроде бы авторы намекают образом Крымова, остались живы, от Сталинграда дошел Павлов до Эльбы, дослужился до старшего лейтенанта, получил Золотую Звезду Героя и много орденов, стал почетным гражданином Сталинграда. Оба они с Афанасьевым оставили воспоминания… И вот о таком-то человеке мы слышим в фильме гнусные разговоры: а не перебежал ли он к немцам? Вы, демиурги, подумали хотя бы о том, что после Сталинграда вообще охотников бежать к немцам уже почти не осталось. Но тот Греков, что вы изобразили в фильме, — злобный антисоветчик, грозящий расстрелом только что явившемуся в Дом комиссару — конечно, мог перебежать хотя бы только затем, чтобы там, за границей, читать великие сочинения Гроссмана.

* * *

На обсуждении по телевидению, состоявшемся в рекламных целях не после показа всего фильма, как принято, а сразу после первой серии, режиссер М. Розовский и мой давний сослуживец Л. Аннинский очень убивались по великой цене нашей победы. Первый из них голосил: «Сталин ликвидировал весь командный состав Красной Армии! Оставил одного Жукова. А какая цена!». Слушать его пещерные вопли было тяжко и скучно. Ну сколько можно!.. И мой сослуживец тоже: «Какая цена… Неужели мы хуже всех!». Поразительное дело! Я ему еще в «Литгазете», где мы работали сто лет тому назад, говорил об этих «всех»: «Лева, дорогой, ведь они, имея немалое превосходство в силах и уже восемь месяцев как отмобилизованные и занявшие мощную линию обороны, после первого же удара немцев 10 мая 1940 года потрепыхались несколько недель и — лапки кверху. Вот тебе, Фриц, открытый город Париж и делай с нами, Фриц, что угодно. А наша с вами родина не только выстояла в отличие от «всех», но и разнесла в прах фашистское нашествие, благодаря чему и Париж стало возможным освободить».

Поучительные слова сказал о цене победы и кинорежиссер Владимир Бортко, обратившись к буйному Марку: «Гроссман, как и вы, Розовский, — еврей. И где сейчас вы, прежде всего именно все вы, умные критики Сталина и нашей победы, были бы, если бы мы, прежде всего русские, не заплатили такую цену за нее. И вообще, как можно говорить о цене за жизнь родной матери! Вы лично сколько заплатили бы? Стали бы торговаться?». Марк прикусил язык, Аннинский смущенно потупился… Они офонарели. Не могли ожидать, что человек так при всем народе и назовет вещи своими именами: победу — победой, еврея — евреем, олуха — олухом.

Из того, что еще было на этом обсуждении, следует упомянуть афоризмы и сентенции Натальи Солженицыной. Она заявила, что «Архипелаг ГУЛАГ» упрекают в каких-то неточностях. Как можно! Все же, говорит, знают, что коммунисты истребили 60 миллионов! Как так? Это коварная супружеская измена. Покойный муж писал, что 106 миллионов. И обвиняют его, мадам, не в неточностях, а во вранье — тупоумном, наглом, профашистском. Например, он писал, что в ФРГ осуждено 86 тысяч нацистов. На самом деле — только около 7 тысяч. И эти данные были опубликованы в открытой печати, в газетах. Он их знал, но сознательно извратил, и этот вздор подхватил его равновеликий ученый друг Шафаревич. Обвиняют муженька в том, что он оболгал всю русскую литературу от Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова до Горького, Маяковского, Шолохова, Твардовского.

Еще мадам заявила: «Что вы, господин Бортко, ставили бы сейчас? Ведь Достоевского, например, в советское время даже не издавали, он был запрещен». Тут она опять изменила супругу, тот все-таки говорил, будто писателя «одно время делали недоступным для чтения», что, конечно, тоже было враньем. Это заявление мадам может означать только одно: лет до пятидесяти она, душечка, Достоевского просто не читала, а может, и не знала о его существовании.

И вот я думаю: ведь у вдовы три взрослых сына, поди, с полдюжины уже разумных внуков. И неужели никто из них не скажет ей: «Мамочка! Бабуличка! Не надо тебе вылезать на телеэкран. Это опасно, вредно и для тебя, и для памяти нашего полубессмертного папочки и дедушки. Сиди дома, вяжи нам носочки. Ведь Ельцин дал тебе такую роскошную виллу Ягоды, где потом после его расстрела жил Каганович. И нас пожалей, нам же предстоит еще жить да жить».

Но обратимся еще раз к беседе Володарского. Мы от него тогда услышали такое: «Надо в конце концов сказать вслух: хватит разлагать народ! Хватит! Достаточно его развратили баблом и вседозволенностью». Вот ведь так: достаточно, дальше можно не разлагать, дело сделано. И, видимо, считал, что это провернул кто-то другой, злобный и тупоумный, а он не имел к этому никакого отношения. А еще и о Сталине: «Мне не верится, что он злодей… Хочется понять и объяснить». Осенило! Снизошло на восьмом десятке перед смертью… Вот, между прочим, и Рой Медведев уже на исходе девятого десятка сообразил и признался, что, уверяя весь мир, что «Тихий Дон» — это плагиат, он, сущности, за хорошую плату сорок лет работал заместителем Сизифа по литературно-политической части. Вот опять радость-то какая для «Правды»! Интересно, успеет ли Медведев покаяться еще и за клевету на Сталина, хотя бы за уверения, будто лоб у Иосифа Виссарионовича был такой низкий, что Политбюро приняло решение на всех его фотографиях в прессе увеличивать чело на 2–3 сантиметра, за несоблюдение — расстрел. Иногда мне кажется, что этот Медведев — отец того Медведева.

А что Урсуляк? Он заодно со сценаристом: «Мы отказались от концлагерей, что в романе, и фашистского, и советского. Я не согласен ставить знак равенства между фашизмом и коммунизмом. Как не согласен, что можно поставить знак равенства между (фашистской) Германией и Советским Союзом, когда заходит речь об их (!) вине в развязывании Второй мировой войны».

Они не согласны, им не верится, они хотят объяснить и с этой целью дали роману слабительного, с помощью которого убрали концлагеря и «главный диалог» — беседу гестаповца Лисса с коммунистом Мостовским, в которой первый называет второго учителем… Вообще-то говоря, сам Гитлер 28 декабря 1944 года призывал учиться у русских. Так и сказал: «У русских действительно есть чему поучиться» (БСГФ, т. 2, с. 568). Чему поучиться? Воевать. Но, увы, было уже поздно. До пули в лоб оставалось всего четыре месяца.

Слабительное привело в жуткий восторг рецензента «Правды»: «Честное слово, бесценно такое желание… Наконец-то!.. Ведь еще вчера в упор понимать не хотели». И я, Виктор Стефанович, порадовался бы, если тому и другому было бы лет 18–20, когда началась яростная работа по разложению. А ведь не только Володарский (р. 1941), но и Урсуляк (р. 1958) были уже куда как взрослыми мужиками, а первый-то к пятидесяти годам, увешанный орденами и премиями, сочинил больше двадцати пьес, в иные поры, говорил в «МК», одновременно шли в Москве шесть моих пьес. Ведь ничего подобного не знали ни Островский, ни Чехов, ни Горький… И кто напомнил бы мне хоть одну из этих шести. А, между прочим, среди них была пьеса «Емельян Пугачев» (1978), но грянул 1993 год — и у него тут же выскочила пьеса «Троцкий». Вот так и дрейфовал — от Емельяна Ивановича к Льву Давидовичу. Как Евтушенко — от Степана Тимофеевича к Борису Леонидовичу. А через двадцать лет заголосил: «Хватит! Сколько можно! Доколе!».

Однако слабительное помогло мало, ибо, с одной стороны, убрав из романа некоторые зловонные эпизоды, сцены и диалоги, творцы, как мы видели, успешно восполнили убыль своими инъекциями того же смрадного духа. С другой стороны, Елена Ямпольская, судя по всему, глубоко права: «гнилость очень умело вплетена в ткань повествования». Она пронизала ее насквозь.