Книга В поисках Эдема - Джаконда Белли

Ему по-прежнему казалось невероятным то, что произошло. Он должен был не просто документировать свои худшие страхи, но и испытать все это на собственной шкуре. Почему они его не послушали? Он возмутился, глядя на спящую возле него Энграсию, снова почувствовав прилив ярости и бессилие, пронзавшее его изнутри. Нет смысла злиться, сказал он себе, сдерживая желание растормошить Энграсию. Он столько раз говорил ей об этом: в любой момент, если они не будут осторожными, то могут столкнуться со смертоносной субстанцией и иметь с ней дело, даже не подозревая об этом. Поэтому — костюмы, маски, перчатки. Как об стенку горох. Невежество — одна из тех черт, которые наиболее трудно искоренить, особенно если, как в случае с Энграсией, оно почиталось за достоинство, а не за недостаток. Возможно, он сам был ответственен за это. Он, со своими речами, поносящими демонов цивилизации. Его собственная любовь к этому Богом забытому месту, к ней и ее манера быть простой, естественной, истинной. «Какая ирония! — сказал он себе, — умереть вот так. Однако было всему этому и какое-то поэтическое оправдание. Его смерть, должно быть, потрясет научное сообщество, может, она даже превратится в событие, примет политический оборот. Да. Смерть», — подумал он. Предрассветные лучи начинали пробиваться сквозь ночной мрак, словно кто-то где-то выливал целые литры пятновыводителя на черные чернила. Смерть представлялась ему непомерно длинной. В новостях, однако, повествование о ней сможет уложиться в общей сложности в несколько минут. Вся его жизнь сведется к его имени и к обстоятельствам смерти. Какие-то семейства будут слушать эту новость за едой, между разговорами о событиях дня, глядя на экран. Он почувствовал озноб и приступ тошноты. Страх. Ужас. Как это будет? — подумал он. Сколько времени до того момента, как все станет для него черным, до того, как улетучится последняя его мысль? Он боялся не за тело, а за сознание. Ему всегда сложно было убедить себя в том, что сознание останавливается подобно часам без завода, в определенный час. «О Господи, прекрати это!» — взмолился он. Провел рукой по животу в области желудка, пытаясь облегчить спазм, боль. Посмотрел на свою блестящую руку. Снова почувствовал ярость, желание расплакаться. Ни одна жизнь ничего не стоит в контексте мировой истории. Человеческие существа привыкли видеть смерть. Никого особенно не пугала безликая смерть незнакомца, сотен незнакомцев. Еще меньше их волновала смерть тех, кто жил в затерянных регионах. Поэтому так сложно было доказывать и обратить в тяжкое преступление ввоз вместе с мусором смертоносных веществ. Под предлогом, чтобы только не заразились богатые страны, эти проблемы пока затрагивали тех, кто в любом случае был обречен на преждевременную смерть, поэтому для них это считалось меньшим злом. Какая разница, какой смертью им умирать.

«Цивилизованный» мир, конечно, не мог этого признать, но именно это было мотивацией таких действий.

Как глупо, что ему вдруг пришло в голову размышлять об отзвуках его смерти. И все же, было таким естественным болезненное желание представить себе собственные похороны, особенно когда знаешь, что скоро умрешь. Он представлял себе, что скажут его друзья, враги.

Попугай расхаживал по полу, волоча ноги, его длинные когти производили царапающий шаркающий звук. Каждый день он будил Энграсию, легонько поклевывая ее голову. Она позволяла ему какое-то время поласкать себя. Моррис увидел, как тот приближался. Увидел глаза птицы. Зачем мешать ему тоже отравиться? — подумал он и даже решил, что не будет препятствовать птице прикасаться к блестящей голове его хозяйки. Но он не смог сделать это. В конце концов он протянул металлическую руку, поднял попугая с пола. Отнес его в конец комнаты, подальше от Энграсии.

Затем сел перед своим коммуникатором и начал набирать какие-то цифры.

В противоположном крыле здания проснулся испуганный Рафаэль: Мелисандра спала возле него беспокойным сном. Рафаэль обхватил своими руками ее лицо. «Какая трагедия! — подумал он, какая ужасающая трагедия!» А они занимались любовью всю ночь. В какой-то сводке он читал, что сексуальный инстинкт обостряется во время несчастных случаев. Инстинкт выживания как бы отключал мозг. Кожа распалялась. Сердце с удвоенной силой качало кровь, неистово колотясь, словно сообщая: «Я здесь, я здесь». Скоро станет совсем светло. В подобных ситуациях он всегда действовал оперативно. Пока остальные находились во власти эмоций, он приступал к действиям. Так было с Лучо. Он организовал похороны ребенка. Взял на себя содержание его семьи. Так он искупил свою вину. В конечном счете семья даже полюбила его. Нужно будет закопать в землю цилиндр с радиоактивным порошком, подумал он. Закопать как можно раньше, огородить это пространство. Моррис, конечно, знал, какие ожидать симптомы и как приглушить боль. ДНК начнет мутировать, так он говорил. Клетки точно свихнутся. Должно быть, это произойдет быстро. Надо будет заснять это, сказал он себе, быть объективным, выполнить свою работу, сделать репортаж, кружить над трагедией подобно стервятнику, бросаться на падаль. Он ненавидел свою профессию.

Рафаэль поднялся с кровати и выглянул в окно. Солнце вставало над хламом, над грудами шин, оконных рам, над трупами холодильников, над плитами алюминия, над печью для сжигания мусора, над пальмами, вновь обретавшими свой зеленый цвет, поглощенный ночью. Взгляд Рафаэля прошелся по двору, населенному безжизненными предметами, этому кладбищу вещей, которые человечество создавало и отвергало, не раздумывая. Он подумал о гневе Мелисандры, о тех, кто будет расплачиваться за то, что считается развитием, продвижением вперед, прогрессом, богатством, покупательной способностью, заменой старого на новое, древнего на современное. Много жизней принесено в жертву свету, силе, которая двигала всем этим, которая наделяла душой всё, что теперь из окна выглядело таким мертвым, совершенно бесполезным после всего случившегося.

Глава 26

Невозможно было отмыть кожу. Энграсия стояла под душем, но кожа не отмывалась. Во мраке ванной комнаты она продолжала блестеть. Сидя на крышке унитаза, Моррис с грустью смотрел на нее, убеждая ее, что это было бесполезно, чтобы она, ради Бога, во имя всего святого или во имя дьявола, поверила ему.

«Сколько мне лет? — задалась вопросом Энграсия. — Я уже давно потеряла счет годам», — сказала она сама себе. В какой-то момент она перестала стареть, ее тело было слишком заинтересовано в продолжении роста. «Как ты думаешь, сколько мне лет?» — спросила она Морриса, снова намыливая голову. «Меня это никогда не волновало», — ответил он, приставляя большие пальцы к глазам, надавливая на них жестом усталости. «Какая разница, Энграсия! Какая разница, сколько тебе лет?» — говорил он ей. Но, конечно, разница имелась, размышляла она. Какой-то возраст больше подходил для смерти, какой-то меньше. Сколько бы лет ей ни было, она пожила достаточно, подумала Энграсия. Наверное, с нее довольно. Жизнь изловчилась, чтобы предложить достойный выход для ее безрассудной эндокринной системы, которая, возможно, уготовила для нее старость одинокой великанши. Конечно, собственная смерть не являлась основной ее заботой. Проблема была в мальчишках — здоровых и зараженных, проблема ее бизнеса, ее дел, но всему свое время. На данный момент, размышляла она, естественно, надо подумать о себе, о личном исчезновении из мира живых. Любопытно, что она чувствовала какое-то возбуждение, словно знание о точной дате и ограниченное время освобождали ее от слишком затянувшейся тоски. Она никогда не считала, что ее может как-то вдохновить идея смерти, но не испытывала ни отчаяния, ни ярости. Энграсия была спокойна. То же самое она, наверное, испытывала бы, если бы отправлялась в какое-то длительное путешествие, перед которым надо было привести в порядок свой дом. Она попыталась провести по волосам расческой, но они стали жесткими и непослушными. Надо будет их отрезать, подумала она, и сказала об этом Моррису, который снова улыбнулся — его печальная улыбка сверкнула на его сияющем черном лице.