Книга Во имя земли - Вержилио Ферейра

— Доктор. Я очень хочу видеть мою ногу.

— Ну подумайте сами, ведь это нелепо, она уже там, где должна быть.

Был прекрасный вечер, Моника. Мне вспомнилось что-то веселое из далекого прошлого, которое теперь не имело никакого смысла. Это была печальная радость, и мне нужны были силы, чтобы превозмочь ее. Старика, который отбросил копыта, на койке не было. Теперь на ней лежал тип, сипевший, как кузнечные мехи.

XIX

Да, да, Моника. Причина после следствия. Моя диссертация на эту тему, дорогая — мы носим в себе бомбу, и проблема в том, кто взорвет ее. Мы выбираем, кем быть: святыми, героями, изменниками или предателями, это так. Но проблема в том, представится нам или нет благоприятный случай, чтобы избранное нами осуществилось. Выбор мы делаем в вечности. Однако многие ли знают, что выбирают? Некоторые имеют счастье или несчастье узнать это, если кто-то подожжет запал у заложенной в них бомбы и взорвет ее, чтобы они узнали, что же в них заложено. Другие доживают до могилы в полном неведении. Иногда, правда, делая попытки что-то узнать, потому что давление, идущие изнутри, очень велико. Или живут в ожидании сигнала или знака свыше. Или проживают жизнь, так и не узнав, что носили в себе бомбу, и она взрывается уже на кладбище. Это не обязательно бомба, бомба — это, к примеру, может быть и цветок, чтобы вызвать улыбку. И повязка, чтобы наложить на рану. Но они не знают. Теперь я спрашиваю: если они выбрали несчастье, и кто-то воспламенил его, кто же виновник того, что несчастье случилось? Виновен ли тот, кто носил в себе бомбу, или тот, кто ее взорвал? И как может быть виновен тот, кто взорвал, если бомба не его? Какова последовательность причины и следствия? Дорогая моя Моника, я совершенно точно могу сказать, что причина, которой является огонь, находится после следствия, которым является бомба. Сейчас я объясню лучше, если это нужно и я плохо объяснил. Моя мысль состоит в том, что пределом всего является непознаваемость. Однако мы должны уметь управлять собой, сколь это возможно, чтобы не сойти с ума и иметь порядок в жизни. При том, что истина прояснится в бесконечности, мы должны быть разумны, чтобы продолжать жить. Признаем же сразу, что виновник тот, кто поднес огонь.

Все это пришло мне в голову в связи с Салустиано. Итак, Салус — что же тебе сказать? Тебе известно все, что произошло. Об этом мы говорили. На этот счет имеется два мнения. В известный день подпольное радио начало свои передачи о беспорядке, внушая: почему это ты должен жить, занимаясь не тем, чем тебе хочется? И в конце голос говорил: я — Салустиано. Салус — для настоящих друзей. Потом начались страшные беспорядки, были погибшие и раненые, чтобы подогреть и иметь доводы для бунта. Потому что бунт без погибших — вещь не серьезная. Движение основывается на идее, но только если есть погибшие, оно обретает смысл и силу. Какую же ценность имеет идея без отданной за нее жизни? Значимость идеи возрастает от количества протянутых ради нее ног. Если же их нет, то некоторые об этом специально заботятся. В деревне, Моника, были типы, которые затевали драки и тут же сматывались, а драка продолжалась, шла сама собой. Я не знаю, виновен ли Салус. Имели ли смысл беспорядки, знать бы, что имеет смысл? Люди хотят знать и оказываются в центре вселенной — знать бы, где он находится? Очень хорошо помню твою ярость. Моя дорогая.

— Если ты осудишь несчастного, совершишь преступление… — не без злобы сказала ты, поскольку считала, что так можно осудить любого, и тебя тоже. А в стране росло беспокойство, росло, ширилось. И я ответил тебе:

— Он, возможно, и не виноват, потому что безумец.

Но кто-то должен быть виновен, чтобы закон действовал. А дурак облегчает дело. Душа его всеобъемлюща, в нее можно бросить все, что хочешь. У нее нет никаких мерок: она не знает, что справедливо, а что — нет. Да, у дурака нет души, у него только тело, как у животного. И потом, почему же он не должен быть виновен? И не говори мне, что у него разум… потому что мы уже установили, что разум — в центре вселенной. Но мы-то живем на земле, которая — планета с определенным для нас интересом, и мы не хотим, чтобы нам портили то место, где мы живем. К тому же, существуют законы, чтобы мы не утруждали себя размышлениями, а кто хочет размышлять, пусть идет в лес. И Салус виноват так же, как мы, дорогая, однако кто-то должен платить судебные издержки, кто-то должен быть на виду. И он был виновником, потому что привел в движение фронт недовольных, который бодрствовал, и пробудил сознание тыла, который был в дреме. Он же заставил людей узнать то, чего они не знали, и вдохновил тех, кто уже знал, но сдерживался, не выступал. И все прошлое, настоящее и даже будущее наполнились безнравственностью. А он был единственным видимым средоточием безнравственности, смущавшим людей, а нам хотелось оставаться со спокойной совестью. И с тех пор как он наказан, наказано все движение, которому требуется другое заметное лицо, чтобы существовать. Но уже пора кончать беседу, потому что Антония зовет меня в ванную. Кстати, я предпочитаю, чтобы мыла меня она, но так не всегда получается. Предпочитаю ее, потому что она сочувствует моему несчастью, простая, грубоватая. Однажды меня мыла молодая, высокая, а я рядом с ней — маленький и несчастный. А уж когда она весьма профессионально мной манипулировала, то казалась еще выше. И мыла, как дурачка. И не разговаривала почти. Антония тоже делает со мной все, что хочет, но разговаривает. «Нет, вы только посмотрите на эти ноги, на этот зад, а ведь позавчера я все это мыла». И в какой-то момент, но не знаю, должен ли я тебе рассказывать… Она меня крутила и вертела… на этот раз моя мать не явилась в ванную, как это бывало обычно. Но заткни уши, то, что я хочу тебе сказать… моя мать не вошла. Ни мать, ни Микас — наша прислуга, — она только мешала, желая помочь. Ни даже моя сестра Селия, которая иногда тоже заглядывала, когда меня купали, чтобы проявить материнский инстинкт. Не знаю, говорил ли я тебе, что однажды встретил ее сына, вернее, он меня встретил: привет, дядя Жоан, — и я испугался. Он уже был мужчиной. Представительный такой и мы… привет, дядя Жоан — откуда он мог знать меня? Мы перебросились несколькими словами, словно устанавливали правила игры, но к игре так и не приступили. Он ни словом не обмолвился о своей матери, сообщил, что сам в разводе, работает на счетно-вычислительных машинах. Но о матери — ничего, думаю, чтобы я не спрашивал. А я все же спросил: а как мать? Но он молча развел руками и опустил голову, чтобы я понял, что на мой вопрос у него нет ответа. Потом сказал: «Не знаю». Можно было, конечно, спросить о чем-нибудь еще, но я понял, что на все, что мог ответить, он ответил, и я ни о чем больше не спрашивал.

Так вот, мать моя, как я тебе говорил, не появилась, как бывало, и хорошо, что не появилась. «Нет, вы только посмотрите на эти ноги, на этот зад, ведь тому несколько дней, как я все это мыла». И Антония начала мыть меня, мыла, терла, потом принялась за гениталии. Управилась с ними, точно собиралась их почистить песочком, как кухонную посуду. Потом вдруг стала придирчиво, точно под лупой, их рассматривать, исследуя не поддающиеся мытью места. И тут я сжал ее кисть. На какое-то время она замерла, выжидая, что последует дальше, но на меня не смотрела. Я чуть ослабил пальцы, державшие ее мозолистую руку, и медленно, едва заметно стал ею двигать. И тут она засмеялась, но не от души, души у нее не было, а видя, как обычные половые органы не желают служить чучелу старика, но я держал ее руку и не отпускал. Тогда она перестала смотреть на это, как на шутку, но я продолжал. «Ведь кто-нибудь может войти, представьте только, что появится хозяйка», — последние слова, последние выстрелы побежденной скрывали истину, но я не отпускал ее руку. Потом отпустил, и механизм сработал сам собой, я его подбодрил, и он сработал. Уж не начало ли мое тело существовать вместе со мной? О, Моника, моя дорогая, не слушай. Я начал вновь существовать с моим телом, а ведь так долго ничего этого не было, и огромное удовольствие и божественная сила заполнила нас, и я почувствовал, что мы пробудили Бога, и он пришел навести порядок во исполнение своего закона. И Антония стала снова мыть меня, но теперь с уважением, нежностью и опаской: как бы я опять не прервал ее работу из-за грубой выходки, которую она допустила.