Книга Роковая красавица - Анастасия Туманова

– Полно, Яков Васильич! Не наговаривай на московскую управу, там попадаются и благородные люди! – рассмеялся Сбежнев.

– Попадаются… только я не видал. Вот вам спасибо, Сергей Александрович. Если б не ваша заступа, этот дурак уже бы в каторгу отправился. Илья, бесов сын, что стоишь? Благодари князя, дурья башка!

«А вот черта лысого!» – зло подумал Илья, уставившись в угол. Не помог даже довольно сильный толчок в спину от Якова Васильевича. Князь доброжелательно и немного удивленно посмотрел в сумрачное лицо парня. Повернулся к хореводу:

– Не боишься держать его в хоре, Яков Васильич? Наше купечество суеверно, могут принять его за Люцифера.

Илья вспыхнул, сделал шаг к князю… но тот уже смеялся – весело, без всякого ехидства, и в его синих глазах не было издевки. Илья растерянно остановился.

– Как тебя зовут? – спросил Сбежнев. – Илья? Почему ты так на меня смотришь? Неужели обиделся?

Илья счел за нужное промолчать и отвернуться. О том, что через некоторое время ему скажет Яков Васильевич, он старался не думать.

– Не обижайся и не сердись. Ведь не ты меня, а я тебя должен благодарить. За мою Настю. Настенька, подойди! – повернувшись к цыганам, ласково позвал Сбежнев. Настя подошла, встала рядом. Князь взял ее за руку – она не выдернула ее. Без улыбки сказала:

– А что я, Сергей Александрович? Я его уже и благодарила, и песню пела, и целовала. Нешто мало?

Илья смотрел на нее, и в горле снова встал горький комок. Смеется она, что ли, над ним? Ведь видела, слышала, знает… Все знает, чертова цыганка, и понимает все. Конечно, он не князь, не сиятельный. Рылом не вышел. Над ним и посмеяться можно.

– Извините, барин, – хрипло сказал Илья. Отвернулся, отошел к столу, за которым восседали старые цыганки, присел рядом с ними. – Можно, Глафира Андреевна?

– Садись, парень, сделай милость, – прогудела та. – Расскажи-ка нам: как это ты не побоялся на графа кидаться?

Пришлось пересказывать всю историю заново. Говоря, Илья время от времени посматривал на диван, где расположились князь Сбежнев с Настей. Напротив них устроились Строганов и Толчанинов. Офицеры курили, вели негромкий разговор. Штатский за столом по-прежнему что-то писал. Рядом с ним сидела Стешка и, следя взглядом за движениями карандаша, вполголоса напевала романс «Не смущай ты мою душу». Илью удивило то, что она пела в три раза медленнее обычного, то и дело останавливалась по знаку невзрачного человечка в пенсне, ждала и по новому жесту покорно начинала снова. Заинтересовавшись, Илья встал и подошел ближе.

– Ничего не понимаю, – озадаченно произнес человечек, откладывая карандаш и близоруко вглядываясь в написанное. – Это же другая вариация, вовсе не так, как в прошлый раз. Степанида Трофимовна, как же это? Вы напели мне по-другому…

– Совсем все то же самое. И в тот раз я то же пела. Морочите вы мне голову, Петр Романыч.

– Ну нет, позвольте, – заспорил тот и полез в карман сюртука. – У меня, к счастью, при себе… Вот… – На стол лег еще более измятый лист бумаги с оборванным краем. Илья, приглядевшись, рассмотрел на нем смешные, выстроившиеся в ряд закорючки. Человечек затыкал в них пальцем: – Вот же, вот! В прошлый раз вы пели: «Не смущай ты мою душу, не зови меня с собо-о-о-ой…»

Голосок у человечка оказался неожиданно звонкий и сильный. Стешка, дослушав до конца, с уважением кивнула:

– Да, все так, верно.

– Но как же… – поперхнулся Петр Романович. – А то, как вы пели это сегодня?

– Ой, ну, драгоценный же вы мой… Сегодня я вам спела, как моя тетка Катя. Она этот романс завсегда так пела.

– А…

– А можно еще как Глафира Андреевна, как Зина, как баба Паша… – самозабвенно перечисляла Стешка. – По-всякому можно, Петр Романович, не мучайтесь. И все время правильно будет, уж я-то точно знаю.

Человечек в изнеможении схватился за растрепанную голову, и хрупкое пенсне упало на пол. Стешка сочувственно подняла его, положила на край стола.

– Кто это? – тихо спросил Илья у Кузьмы.

– Майданов, Петр Романович, – шепотом ответил тот. – Дворянин, Сбежнева друг, музыкант большой. У нас часто бывает. Все записывает, как наши поют. Иногда ничего, а иногда прямо из штанов от злости выскакивает. Вы, кричит, каждый день новые партии находите, никакой бумаги на вас не хватит! На Стешку кидается: зачем, мол, опять филитуру вставила, в прошлый раз не было! А Стешка и знать не знает никакой филитуры, пугается до смерти, по первости даже ревела… Мы раз сговорились да для смеху вшестером ему спели «Не тверди», так с Петром Романычем чуть удар не сделался, плакал почти. Каждый-то свою партию тянет, а вместе все равно слаженно выходит. Куда же ему записывать сразу шестерых-то! И опять же, филитуры отовсюду лезут…

– Что за штука?

– А я почем знаю? Что-то ненужное, наверно, раз так серчает. Гляди, Стешку уже замучил совсем, она ему в восьмой раз поет. И каждый раз по-новому!

– Что ж она, дура, человека изводит… – проворчал Илья, отворачиваясь. Он так и не понял, почему смешного человечка раздражают Стешкины рулады, и решил не ломать над господскими причудами голову.

Офицеры, судя по всему, чувствовали себя в цыганском доме совершенно свободно: громко говорили, смеялись, окликали цыганок. Но гораздо больше Илью удивило то, что и цыгане не чувствовали себя стесненными. Никто не готовился петь, не бежал за гитарой, не улыбался и не льстил гостям. Цыганки лущили семечки, зевали, не прикрывая ртов, почесывались, а Митро и братья Конаковы даже затеяли в дальнем углу, на подоконнике, карточную игру. Яков Васильевич сидел у стола спиной к гостям и негромко разговаривал с сестрой. Все вели себя так, словно в доме не было чужих людей. Недоумевая, Илья подошел к Митро, прикупающему к даме семерку:

– Слушай, чего это наши-то… Ведь вроде гаджэ в доме…

– Не обращай внимания, – отозвался тот. – Эти так любят, нарочно просят, чтобы мы петь не становились. Нравится им, что они здесь свои… Играть будешь? Нет? Ну так, сделай милость, не порть карту, у тебя глаз нехороший.

Илья, не споря, отошел, сел на пол возле дивана, взял в руки гитару и, делая вид, что поправляет настройку, прислушался.

– Так что же, Серж, ты решился окончательно? – спросил капитан Толчанинов. Он был старше других присутствующих офицеров, в черных гладких волосах блестела седина, около карих, насмешливо сощуренных глаз собрались мелкие морщинки. Илья знал, что Толчанинов уже давным-давно свой человек у цыган, что он приходит сюда запросто и иногда даже неделями живет в Большом доме, ночуя в нижней комнате на продавленном диване и никого этим не стесняя. Цыгане рассказывали, что в молодости Толчанинов был до смерти влюблен в солистку хора, дочь Глафиры Андреевны, красавицу Таню Конакову. Но Танюша отдала руку и сердце блистательному кавалергарду Налимову и укатила с ним в Париж. Толчанинов страшно мучился, бросил карьеру, пил запоем, чуть не застрелился, но потом, по выражению Глафиры Андреевны, «передурил» и страдания бросил. Затем грянула вторая турецкая кампания, Толчанинов носился со своей ротой по Балканам, бил турок, мадьяр, гуцулов, брал Плевну, мерз в Карпатах и форсировал Дунай. В Москву вернулся георгиевским кавалером, героем и законченным циником. Московские кумушки с воодушевлением кинулись сватать Толчанинову девиц, но тот ловко увертывался от женитьбы, говоря, что подобные развлечения ему уже не по возрасту и не по карману. На темном, сожженном загаром лице Толчанинова навсегда, казалось, застыло насмешливое выражение. При разговоре он то и дело поднимал ко рту длинную мадьярскую трубку, с наслаждением затягивался, выпускал дым, и речь капитана из-за этого казалась медленной.