Книга Человек, который хотел выпить море - Пэн Буйокас

На этот раз она заметила и быстро обернулась, ее лицо дрогнуло: хвостовые огни поезда исчезли в леденящей темноте.

Когда она повернулась к нему снова, брови ее были сурово сдвинуты.

– Я тебя никогда не забывал, – сказал наконец Лукас. Сейчас его согревала единственная мысль, что Алекс и Джуди в безопасности. – Все эти годы ты жила во мне.

Она с трудом сдержала гнев.

– Только снова не разрывай мне сердце ложью.

– Разве я мог тебя забыть, Зефира? Ведь ты – моя юность!

Лицо ее смягчилось, лоб разгладился. А Лукас изо всех сил старался совладать с жестокими судорогами, сводившими все мышцы.

– Я, пожалуй, верну тебя обратно в тело.

Он постарался не выдать своего замешательства. Неужели она и вправду готова вот так легко отпустить его?

– Но сначала ты должен пообещать…

– Каждый раз, как я стану слушать песню о Леросе, вспоминать о море или есть рыбу, я буду делать это в память о тебе.

– Может быть, тебя и хватит на неделю. Но потом у тебя родятся внуки, и ты станешь думать только о них. – Она потупилась и добавила застенчиво: – Я хочу, чтобы ты бросил все – семью, дела – и ушел в монастырь.

– В монастырь!

– Да. Я хочу, чтобы ты думал только о несбывшейся любви, с мыслью о которой я сорок лет ложилась в постель, и писал с меня иконы.

Она не только выглядела на сорок лет моложе своего настоящего возраста, она рассуждала так же, как это делали девочки с Лероса сорок лет тому назад!

– Я теперь единственная осталась, кто любит тебя. Все остальные тебя ненавидят – и родители, и бабушка с дедушкой, и друзья. И твоя дочь. И жена. Теперь, когда она знает, что ты – мой, она, конечно, выбросила тебя из сердца. О ней тебе не стоит больше думать. А я думаю только о единственном мужчине – о тебе.

Он посмотрел на стоявшую перед ним девушку, от которой сейчас зависела его судьба, и сказал себе – нет, ему не будет покоя, пока ее глаза смотрят на мир, которому она больше не принадлежит. Но разве он мог броситься на нее и закрыть эти глаза? Она, разумеется, начеку, к тому же ноги у него глубоко увязли в снегу, руки окоченели, даже глаза застилал какой-то туман.

– Я не художник, – выговорил он, пытаясь подавить приступ паники. – Но я знаком с некоторыми из них, а также с поэтами, музыкантами…

– Я не хочу, чтобы другие старались вместо тебя. Ты ведь пришел, чтобы загладить вину? Вот тебе шанс. – Теперь она уже больше не стеснялась. – Я не позволю сделать из себя анекдот, которым ты станешь развлекать своих клиентов! Я хочу, чтобы ты благословлял память обо мне и почитал меня, как мученицу. Я столько страдала, что заслужила это. И помни: обещание, данное здесь, нерушимо.

– Зефира, пожалей меня! – вскричал он, обхватывая себя руками за плечи, словно боялся разломиться пополам. – Придумай другое искупление. Если я выполню все, что ты требуешь, что же останется мне от моей жизни?

– У тебя останется солнце – славное солнышко. И весна, и лето, и осень. Ты сможешь лакомиться вишней и персиками. Нюхать жасмин, и гардении, и свежеиспеченный хлеб. Слушать, как щебечут птицы. И как смеются дети, и женщины, и мужчины – это самые прекрасные звуки на свете. А самое главное – ты будешь уверен, что иконы, которые ты напишешь, обеспечат тебе память в людских сердцах.

Но только не в сердце жены, которая была ему дороже запаха свежеиспеченного хлеба! И не в сердце дочери, которая была ему дороже солнца. И не в сердце внука, чей смех – этот самый прекрасный из звуков, по выражению Зефиры, – она обрекала его никогда не услышать, чтобы иконами он гарантировал ей вечное почитание. Но дольше торговаться не было смысла. Она была убеждена, что он отнял у нее сорок лет счастья, и не успокоится, если он не пожертвует ей оставшиеся ему годы.

– И лучше тебе начать сразу же по возвращении, – сказала она.

– Будь благоразумна, – взмолился он, чтобы еще немного потянуть время. – Сначала мне придется продать ресторан. Иначе на что я куплю материал для написания икон?

– Хорошо. Даю тебе неделю.

Ему даже не пришлось качать головой – она уже качалась сама собой. И речь его делалась бессвязной. Он проговорил с трудом:

– Неделю? Все равно что просто… отдать его даром.

– Устрой пожар. Тебе выплатят деньги по страховке.

– О господи! – И дрожащими руками он стал стягивать с себя пиджак.

– Что ты делаешь?

– Ты знаешь, жизнь и меня не слишком-то баловала… Но какой смысл ворошить прошлое? Сейчас мне живется неплохо. И я не хочу рушить все то, что созидал на протяжении сорока лет… и оставить ни с чем моих близких из-за ошибки, совершенной в семнадцать лет! – Он попытался расстегнуть рубашку, но пальцы отказывались служить, и, поскольку, ноги уже едва держали его, он просто рванул ее на груди. – Нельзя всегда побеждать. Надо уметь признать поражение. – Он стянул с себя и рубашку. – Не могла бы ты расстегнуть мне брюки? Не хочу, чтобы на мне что-то оставалось, когда придут меня хоронить. Вся моя одежда пропахла рыбой, но ведь я не рыба.

Она не может не поверить умирающему, решил Лукас. Он сейчас закроет глаза, и она расстегнет ему брюки. Но Зефира не трогалась с места. Она молча, испытующе смотрела на него. Обдумывала возможность компромисса или же пыталась угадать, что им движет на самом деле?

– Расстегни же мне, пожалуйста, брюки, – повторил он, надеясь, что она успеет это сделать прежде, чем он совсем заледенеет. – У меня пальцы не гнутся.

Но Зефира продолжала стоять на месте.

– Я хочу лишь, чтобы меня помнили и любили, – проговорила она.

Лукас с большим трудом взял себя в руки, потому что она легко впадала в гнев. Потом как можно мягче, насколько позволяли ему клацающие зубы, выговорил:

– Зефира, я не могу вернуться назад. Ты не только лишила меня воспоминаний, ты теперь лишаешь меня всех надежд.

– Твоя надежда – я! Твоя единственная надежда. Ты будешь жить ради меня.

Он хотел сказать, что слишком стар, чтобы сделаться посмешищем, удалившись в монастырь и рисуя с нее иконы! Гораздо лучше, в тысячу раз лучше и мудрее лечь здесь на снег и кончить все разом.

Но какая в этом польза? Мертвых интересует лишь одно. Лукас усвоил это ценой жизни. И он сказал:

– Я никогда не смогу думать только о тебе одной, Зефира. Разве что я присоединюсь к тебе прямо здесь. Может, в твоих глазах мне по-прежнему семнадцать лет, но там мне уже давно не семнадцать. И только любовь семьи и друзей может облегчить старческие немощи. Смерть просто счастье по сравнению с теми муками, на которые ты меня обрекаешь. – И попытался сам расстегнуть брюки.

На глазах девушки выступили слезы.

– Я не хочу, чтобы ты умирал, – сказала она. – Здесь нет ничего, кроме воспоминаний, а ты меня ненавидишь. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел.