Книга Александрийский квартет. Клеа - Лоуренс Даррелл

Меж бесконечностью и вечностью натянут тонкий тугой трос, по коему нам, человеческим существам, идти связанными между собой за пояс! Да не испугают тебя, Брат Осел, мои не шибко вежливые фразы. То были дети чистой радости, без малейшей примеси желания читать тебе проповедь! Я и в самом деле пишу для слепых — ну, а разве не все мы слепы? Хорошее искусство указывает пальцем — как человек, который слишком болен, чтобы говорить; как ребенок! Однако, если, вместо того чтобы следовать в указанном направлении, ты примешь перст указующий за вещь в себе, за некую абсолютную значимость или тезис, о коем стоит порассуждать, ты промахнешься наверняка и навек потеряешься среди сухих абстракций критических суждений. Попробуй сказать себе, что глубинной его целью было разбудить последнее, целительное молчание и что символика, заключенная в образах или структуре текста, есть всего лишь навсего некая рама, в которой, как в зеркале, ты можешь краем глаза ухватить отблеск образа покоящегося мироздания, целой вселенной, пребывающей в состоянии любви к самой себе. И вот тогда «мир примется кормить тебя на каждом вздохе», словно младенца у материнской груди! Нам следует учиться читать между строк, между жизней.

Лайза любила повторять: «Чем вещь совершенней, тем скорей она кончится». Она права; но женщины не в состоянии понять и принять время, императивы секунд, гадающих на смерть. Они не видят, что цивилизация есть просто-напросто гигантская метафора, выражающая во множественной, коллективной форме стремления единичной души — как поэма или как роман. И движение идет ко все большей и большей осознанности бытия. Но увы! Цивилизации умирают — и чем ясней их взгляд, тем ближе конец. Они начинают разбираться, что к чему, они теряют азарт, уходит мощная движущая сила неосознанных мотивов. С отчаяния они принимаются копировать сами себя, поставив перед собою зеркало. А толку никакого. Но ведь должен быть к загадке ключик, а? Так точно, и ключ сей — Время! Пространство — понятие конкретное, время же — абстрактно. В заживленном шраме Прустовой великой поэмы данное обстоятельство выражено яснее некуда; и труд его — величайшая школа осмысления времени. Однако, не пожелав придать подвижность смыслу времени, он просто вынужден был уцепиться за память, прародительницу надежды!

Что ж, он был еврей и поэтому без надежды жить не мог, — ну, а с надеждою приходит неодолимое желание лезть не в свои дела. Мы же, кельты, сроднились с отчаянием от рождения, ведь только из отчаяния берет свое начало смех и отчаяннейший, безнадежный романтизм. Мы — охотники за дичью, которой не догнать, и наша доля — вечный поиск.

Для него моя фраза: «Пролонгация детства в искусстве» — не значила бы ровным счетом ничего. Брат Осел, трапеция, тарзанка — отсюда она только чуть к востоку! Прыжок сквозь частоколы и рвы, новый статус — только не промахнись мимо кольца!

Почему, к примеру, никто не узнаёт в Иисусе великого ирониста, комедиографа, каковым он по сути и являлся? Я уверен, что две трети заповедей блаженства — шутки или сарказмы в духе Чжуан-цзы. Поколения мистагогов и педантов просто порастеряли смысл. Я уверен в этом хотя бы по той причине, что он просто не мог не знать одной простой истины: Правда исчезает в процессе произнесения слова правды. Намекнуть — можно, приговорить и утвердить — нельзя; а ирония, мой друг, единственный возможный инструмент для задач такого рода.

Или давай обратимся к другому аспекту той же проблемы; ты сам буквально минуту назад упомянул о бедности нашего восприятия во всем, что касается других людей, — ограниченность, так сказать, поля видения. Браво! Но ежели перевести сие на язык духовный, ты получишь известную картинку — человек слоняется по дому в поисках потерянных очков, которые как раз и отдыхают у него родимого — на лбу. Видеть — значит домысливать, воображать! И что, Брат Осел, может послужить лучшей иллюстрацией к сказанному, как не твой способ видеть даму по имени Жюстин, с подобающей подсветкой из цветных фонариков твоего собственного воображения? Судя по всему, это совсем не та женщина, которая осаждала меня с упорством, достойным лучшего применения, и которую я смог выгнать вон, только спустив на нее всех псов моего сардонического смеха. Там, где ты видел мягкость и массу мелких трогательных черт, я со своей стороны наблюдал жестокий и весьма циничный расчет — и не она сама его придумала, ты его в ней вызвал, ты спровоцировал. Вся эта болтовня навзрыд, все эти потуги вытащить наружу самые потаенные свои истерики напоминают мне больного, комкающего в пальцах простыню. Насущная потребность изобличать жизнь, объяснять свои душевные состояния — это о нищем, что взывает к жалости, любовно демонстрируя нам свои язвы. Да стоит мне только увидеть ее, у меня в душе возникает неодолимый зуд и хочется чесаться! И все же многое в ней меня восхищало, и я утолял, бывало, свое праздное любопытство, с некоторой даже симпатией изучая очертания этой странной души, — там было горе более чем достоверное, хотя оно и пахло неизменно прогорклым театральным гримом! Этот ее ребенок хотя бы!

«Конечно, я ее отыскала. Вернее, это Мнемджян отыскал. В борделе. Она умерла — менингит, кажется. Приехали Дарли и Нессим и утащили меня прочь. Я вдруг поняла, что не могу вот так взять и найти ее; я столько времени шла по следу и жила надеждой, что я ее найду. А она взяла вдруг и умерла и лишила меня моей цели, смысла лишила. Я ее узнала, но какой-то внутренний голос все кричал и кричал, что это ошибка, что я обозналась, хотя умом я прекрасно понимала, что узнала ее наверняка!»

Эта смесь противоречивых чувств настолько меня заинтересовала, что я даже выписал их все по порядку в блокнот, между стихотворением и рецептом лепешек, который я выудил у Эль-Калефа. Такая вот получилась табличка:

1. Облегчение. Поиск окончен.

2. Отчаяние. Поиск окончен; утрачен главный смысл жизни.

3. Ужас; она умерла.

4. Облегчение; она умерла. Какое у нее могло быть будущее?

5. Жгучий стыд (этого не понял).

6. Внезапное, но очень отчетливое желание — лучше продолжать бессмысленные поиски, чем признать правду.

7. Предпочла искать дальше и кормиться ложной надеждой.

Н-да, сбивающие с толку фрагменты были обнаружены следствием в бумагах смертельно больного поэта! Но вот к чему я веду. Она сказала: «Естественно, ни Нессим, ни Дарли ровным счетом ничего не заметили. Мужчины — полные идиоты, они никогда ничего не замечают. Я, может, даже и сама смогла бы обо всем этом забыть и грезить дальше, будто никого и ничего не находила, если бы не Мнемджян: он хотел вознаграждения, он был совершенно уверен, что не ошибся, и поднял по этому поводу такой шум! Бальтазар стал говорить о вскрытии. У меня хватило глупости пойти к нему в клинику и предложить взятку, чтоб только он сказал, что это не мой ребенок. То-то он подивился. Я хотела, чтобы он черное назвал белым, прекрасно зная, что я в курсе — черное оно и есть черное, — только бы не менять привычной точки зрения. Если тебе угодно, я не хотела расставаться с тоской, с моей тоской; я хотела как раньше — искать отчаянно, страстно, безо всякой надежды найти. Я даже напугала Нессима и вызвала в нем всякие странные подозрения своими непонятными па вокруг его потайного сейфа. Мало-помалу все успокоилось, и я еще долго по инерции искала, покуда где-то в глубине души не научилась «держать» правду и жить с ней. Я так ясно вижу ту сцену, диван и дом».