Книга Виновата ложь - Эмили Локхарт

— Папа, пожалуйста, — сказала Бесс.

— Молчать! — прорычал он. — Вы не можете ожидать, что я приму ваше пренебрежение к ценностям этой семьи и награжу вас и ваших детей финансовым обеспечением. Ни одна из вас не может этого ожидать! И тем не менее день за днем я смотрю, как вы что-то требуете от меня. Больше я этого терпеть не стану.

Бесс расплакалась.

Кэрри взяла Уилла за локоть и пошла к причалу.

Мама кинула свой бокал в стену Клермонта.

70

— Что случилось потом? — спрашиваю я Джонни. Мы все еще лежим на полу Каддлдауна, на улице раннее утро. Лето-номер-семнадцать.

— Ты не помнишь?

— Нет.

— Все стали покидать остров. Кэрри отвезла Уилла в отель в Эдгартауне и попросила меня с Гатом последовать за ней, как только мы соберем вещи. Прислуга уехала в восемь. Твоя мама поехала к подруге в Винъярд…

— К Элис?

— Да, Элис приехала и забрала ее, но ты не хотела уезжать. В конце концов, ей пришлось уехать без тебя. Дедушка отправился на материк. А затем мы решили устроить пожар.

— Мы спланировали его?

— Да. Убедили Бесс взять большую лодку и свозить малышню в кино в Винъярд.

Пока Джонни говорит, у меня начинают просыпаться воспоминания. Я сама вспоминаю детали, о которых он умалчивает.

— Когда все уехали, мы выпили вино, которое они оставили открытым в холодильнике, — продолжает парень. — Четыре бутылки. Гат был так зол…

— Он был прав.

Джонни отворачивается и снова говорит в пол:

— Потому что он больше не мог вернуться. Если бы мама вышла за Эда, их бы исключили из семьи. А если бы она его бросила, Гат тоже больше не имел бы с нами никакой связи.

— Клермонт был символом, из-за чего все пошло наперекосяк. — Это голос Миррен. Она так тихо зашла, что мы не услышали. Теперь она лежит на полу рядом с Джонни, держа его за руку.

— Цитадель патриархата, — говорит Гат. Как он зашел, я тоже не слышала. Он ложится рядом со мной.

— Ты такой придурок, — говорит Джонни без злобы в голосе. — Всегда говоришь «патриархат».

— Не только говорю, но и имею в виду.

— Вставляешь его при каждой возможности. Патриархат на тостах. Патриархат у меня в штанах. Патриархат с лимонным соком.

— Клермонт был цитаделью патриархата, — повторяет Гат. — И да, мы были пьяны до одури, да, мы думали, что они разрушат семью, и я не смогу больше вернуться на остров. Решили, что если дома не будет, вместе со всеми документами и предметами, за которые они боролись, то исчезнет и его власть.

— Мы могли снова стать семьей, — говорит Миррен.

— Это было бы своего рода очищение, — вставляет Гат.

— Она помнит только то, что мы разожгли огонь, — говорит Джонни внезапно громким голосом.

— И еще кое-что, — добавляю я, садясь и глядя на всех Лжецов в утреннем свете. — Чем больше вы рассказываете, тем больше вспоминаю.

— Мы рассказываем тебе все, что случилось до поджога, — все так же громко говорит Джонни.

— Да, — кивает Миррен.

— Мы разожгли огонь, — задумчиво тяну я. — Мы не рыдали и не истерили, а сделали кое-что другое. Внесли изменение.

— Что-то типа того, — подтверждает Миррен.

— Шутите? Мы сожгли дотла это гребаное место!

71

После того как тетушки и дедушка поссорились, я плакала.

Гат тоже.

Он должен был покинуть остров, значит, я никогда больше его не увижу. А он — меня.

Гат, мой Гат.

Я никогда раньше не плакала с кем-то. Одновременно.

Он плакал как мужчина, а не мальчик. Не от того, что был раздражен, что что-то пошло не по плану, а из-за горечи жизни. Из-за того, что его раны никогда не исцелятся.

Я хотела исцелить их ради него.

Мы вдвоем побежали на маленький пляж. Я цеплялась за него, мы сели на песок, и Гату впервые было нечего сказать. Ни рассуждений, ни вопросов.

Наконец я кое-что предложила:

— Что, если…

что, если

мы возьмем все в свои руки?

А Гат спросил:

— Как?

И я сказала:

— Что, если…

что, если они перестанут ссориться?

Нам есть чем дорожить.

И Гат кивнул:

— Да. Тебе, мне, Миррен и Джонни, да, нам есть чем дорожить.

Но конечно, мы всегда сможем встретиться нашей четверкой.

Через год мы получим права.

Всегда можно пообщаться по телефону.

— Но это наше место… — сказала я. — Здесь.

— Да, наше место… — сказал он. — Здесь.

Ты и я.

Дальше я сказала что-то вроде:

— Что, если…

что, если мы перестанем быть Прекрасной Семьей Синклер и станем просто семьей?

Что, если мы перестанем замечать различия в цвете, происхождении и будем просто любить друг друга?

Что, если заставим всех измениться?

Заставим их.

— Ты хочешь поиграть в Бога.

— Я хочу что-то сделать.

— Мы всегда сможем пообщаться по телефону, — сказал он.

— Но как же наше место? Здесь.

— Да, наше место. Здесь.

Гат был моей любовью: первой и единственной. Как я могла его отпустить?

Он был человеком, который не мог изобразить улыбку, но часто улыбался. Он обвязывал мои запястья мягкими белыми повязками и считал, что раны нуждаются во внимании. Он писал на ладонях и интересовался моими мыслями. Он был беспокойный, упорный. Он больше не верил в Бога, но все равно хотел, чтобы тот помог ему.

А теперь он был моим, и я сказала, что мы не должны позволять ставить нашу любовь под угрозу.

Мы не должны позволить нашей семье исчезнуть.

Мы не должны мириться со злом, которое можем изменить.

Мы должны бороться с ним, не так ли?

Да. Должны.

Мы станем героями.

Мы с Гатом поговорили с Джонни и Миррен.

Убедили их, что надо действовать.

Мы твердили друг другу

снова и снова: делай то, чего боишься.

Повторяли снова и снова.

Мы твердили друг другу,

что были правы.