Книга Фальконер - Джон Чивер

Но я и сам тоже хорош. Однажды я вернулся домой, пошел наверх посрать и заметил возле унитаза пачку журналов об охоте и рыбалке. Я вытерся, надел штаны и стал орать, что она совсем обалдела, если трахается с рыбаками, страдающими запорами. Я все орал и орал. Она где-то подобрала болвана, который в жизни не забросил удочки. Представляю, как он сидит на унитазе с красной от напряжения рожей и читает, как ловят американскую щуку в буйных северных водах. Я сказал, что она такого и заслуживает — стоит только на нее посмотреть, сразу ясно, что она будет трахаться с каким-нибудь прыщавым типом с бензоколонки, который рыбачит по журналам и даже посрать нормально не может. Она все плакала и плакала, а где-то через час я вспомнил, что сам оформил подписку на эти журналы. Я попросил у нее прощения, но она все равно обижалась. Я чувствовал себя таким гадом.

Фаррагат промолчал — он вообще редко отвечал Рогоносцу. Тогда тот ушел в свою камеру и включил радио.

Во вторник утром у Рэнсома начался понос, а к вечеру среды понос был уже у всех, кроме Скалы. Петух заявил, что это все от свинины, которую они едят целую неделю. Он уверял, что из его куска мяса вылетела муха, он ее поймал и хотел всем показать, но никто не стал смотреть. Они записались к врачу, но Уолтон и Голдфарб сказали, что госпиталь переполнен и в ближайшие десять дней ни врач, ни даже медбрат не смогут никого принять. Как у всех остальных, у Фаррагата начался понос и поднялась температура. В четверг им в камеры принесли обезболивающее. Оно помогло на час забыть о Фальконере, но понос не прекратился. В пятницу после обеда объявили: «В связи с эпидемией гриппа на северо-востоке страны администрация реабилитационного центра проводит вакцинацию. Вакцинация будет осуществляться с девяти ноль-ноль до восемнадцати ноль-ноль и является обязательной. Никакие суеверные и религиозные оправдания не принимаются».

— Они используют нас, как морских свинок, — сказал Петух. — Да-да, как морских свинок. Я знаю, как это бывает. Тут сидел один тип с ларингитом. Они стали делать ему уколы, два-три дня делали и не успели даже дотащить до госпиталя, как он уже умер. А еще был один с триппером, с самой легкой формой триппера, и после уколов яйца у него распухли, стали огромными, точно бейсбольные мячи. Они становились все больше, он не мог ходить, и его унесли на носилках, накрыв простыней, под которой вырисовывались огромные яйца. Был один, у которого из костей вытекал костный мозг, он совсем ослаб, ему вкололи какую-то неопробованную вакцину, и он окаменел, буквально окаменел. Скажи, Тайни? Эй, Тайни, скажи им, что был такой тип, у которого мозг вытекал из костей, и он превратился в камень.

— Тут нет Тайни, — сказал Уолтон. — Тайни придет только в субботу.

— Ну вот придет, тогда подтвердит, что тот тип превратился в камень. Стал твердым, как бетон. У него на заднице Тайни нацарапал его инициалы. Превратился в камень прямо у нас на глазах. А шизики? Если они думают, что ты двинулся, тебе делают укол — а в шприце такая желто-зеленая жидкость. Бывает, помогает, а бывает, что ты, наоборот, окончательно сбрендишь. Тут сидел парень, который уверял, что может сыграть государственный гимн на пальцах ног. Целыми днями только этим и занимался. И ему вкололи ту дрянь. Он оторвал себе ухо — не помню, правое или левое, — а потом воткнул пальцы в глаза. Сам себя ослепил. Тайни, скажи, такое было, Тайни, расскажи им про желто-зеленую вакцину, от которой сходят с ума.

— Тут нет Тайни, — повторил Уолтон. — Он придет в субботу, и вы мне все осточертели. У меня жена и ребенок. Они только мечтают о таких прививках, но у меня нет на них денег. Вы тут получаете лекарства, которые могут позволить себе только миллионеры, и еще жалуетесь.

— Да ладно! — возмутился Петух. — Я на что угодно согласен, если это бесплатно, но не позволю делать из себя морскую свинку.

На прививку вызвали в субботу после обеда. Ее делали не в госпитале, а на складе — в окошечках с табличками EXTRA LARGE, LARGE, MEDIUM, SMALL. Человек пятнадцать — двадцать, которым религиозные убеждения не позволяли принимать лекарства, собрались у корзины для грязной одежды. Фаррагат спросил себя, есть ли у него такие религиозные убеждения, ради которых стоит попасть в одиночную камеру. Его зависимость от наркотика была и духовной, и физиологической, ради него он мог бы пойти даже на убийство. Тогда — и только тогда — он понял, что за три дня революции и три дня эпидемии ему ни разу не вкололи метадон. Он не знал, что и думать. Он узнал одного из санитаров — того, который колол ему метадон. Фаррагат закатал рукав, протянул руку и спросил:

— Почему меня лишили метадона? Это противозаконно. В приговоре написано, что мне надо давать метадон.

— Ну ты тупой сукин сын, — ласково ответил санитар. — Мы уже ставки делали, когда ты наконец заметишь. Мы целый месяц кололи тебе успокоительные. Ты больше не наркоман, мой друг, все, теперь ты чист.

Он воткнул иглу в руку Фаррагата, и тот содрогнулся от этой чуждой, неестественной боли и представил, как вакцина растекается по его венам.

— Не может быть, — бормотал он. — Не может быть.

— Посчитай дни. Посчитай-посчитай… Следующий!

Оглушенный этой новостью, Фаррагат пошел к двери, где его ждал Петух. Скудный ум Фаррагата не позволял ему принять простой мысли: управлению исправительных учреждений удалось то, чего не удалось трем лучшим наркологическим клиникам. Не может быть, чтобы тюрьма несла благо. Он не мог поздравить себя с победой над зависимостью, потому что сам даже не знал, что борется. Ему вспомнилась его семья, его ненавистное происхождение. Неужели этот гротескный сброд: старик в кэт-боте, женщина, разливающая бензин в вечернем платье, братец-ханжа — неужели они наделили его подлинной, чистой стойкостью?

— Я принял решение, — объявил Петух, взяв Фаррагата под руку. — Я принял очень важное решение. Я продам свою гитару.

Фаррагат ощутил лишь ничтожность решения Петуха по сравнению с той великой новостью, которую только что услышал. А еще почувствовал, что Петух отчаянно за него цепляется. Сейчас он казался таким старым и бессильным. Фаррагат не мог ему сказать, что он больше не наркоман.

— Почему ты решил продать гитару? Зачем тебе ее продавать?

— Угадай с трех раз.

Когда они шли по плавно поднимающемуся туннелю, Фаррагату пришлось обхватить Петуха за плечи. Так он и дотащил его до камеры.

Было тихо. Жар напомнил Фаррагату о счастье, которое дарует наркотик, и он почувствовал себя предателем. Он безвольно застыл. И тут произошла странная вещь. У открытой двери в камеру он увидел молодого человека с солнечными волосами, одетого в чистую наглаженную сутану. В руках он держал поднос с серебряным потиром и дароносицей.

— Я пришел причастить тебя, — сказал он.

Фаррагат встал с постели.

Незнакомец шагнул в камеру. От него пахло чистотой. Фаррагат подошел к нему и спросил:

— Мне встать на колени?

— Да.

Фаррагат опустился на потертый бетон, напоминавший о старых шоссе. Его не смущало, что обряд, быть может, задуман как последнее причастие. Ни о чем не думая, он позволил словам молитвы, которой его обучили в детстве, полностью себя захватить: «Тебя, Бога, хвалим, — громко и четко начал он, — Тебя, Господа, исповедуем. Тебя, Отца вечного, вся земля величает». Он почувствовал неизъяснимый покой и сказал: