Книга Кислород - Эндрю Миллер

— Я знаю, кто вы, — прошептала она. — В монастыре у нас иногда тоже есть телевизор.

— Помолитесь, когда мы пойдем на посадку? — спросил Ларри.

Она согласно кивнула.

— Наш пилот — Иисус, — ответила она.

Он прикрыл ноги дочери пледом и откинул спинку своего кресла. Снова навалилась усталость, физические ощущения притупились, но мозг будоражили неистощимые запасы мыслей, ранее отложенных на потом. Он не мог решить, нужно ли ему принимать бесчисленное множество решений или совсем никаких; требует ли ситуация, в которой он оказался, некого всплеска энергии, лихорадочных действий, или он мог просто ждать и смотреть, что будет; действительно ли он не может сделать ничего такого, что изменило бы хоть что-нибудь. Он не может спасти Алису — да и кто бы смог? Судя по всему, ему не под силу спасти даже собственный брак. И если все рухнет, он, сказать по совести, не знал, хватит ли у него стойкости и умения спасти самого себя. Он достал из сумки затычки для ушей и запечатал себе череп, отгородившись от вздохов и раздраженного бормотания попутчиков. Закрыл глаза и попытался сосредоточиться на быстротечности жизни, но задача эта оказалась чересчур сложна. Он так и не повзрослел и, так же как и все, кроме, возможно, господина Эндо, плывет против течения, которое постоянно сносит его назад. А там, за спиной, маячит призрак бескрайнего одиночества, когда рядом не останется никого, потому что никто не сможет остаться. И он должен смириться? В чем же здесь утешение? И какого мужества это предположение потребует? Ясно, что намного больше, чем у него есть. Ему придется положиться на совсем другое оружие — слабость, к примеру, — и, соскальзывая, но не в сон, а в некое параллельное состояние, которое испытывают только пассажиры дальних рейсов, — он представил себе и даже поверил, хотя при ощутимом недостатке кислорода подобным мыслям нельзя доверять на все сто, что единственной оставшейся для него торной дорогой было само поражение. На это он и возложил надежду.

4

Беседа в маленькой комнате продолжалась больше часа. Окно было закрыто — по правде говоря, оно казалось запечатанным, — и очень скоро вместе с потом сквозь поры выступило раздражение. Эмиль, с бородой, выбритой по контуру челюсти, выдал хоть и краткий, но чрезвычайно пристрастный анализ политической ситуации на Балканах, в то время как молодая женщина, с узким черепом, высокими скулами, сильно покатым лбом и небольшими бледными припухлостями вокруг глаз, из-за чего создавалось впечатление, что у нее не все в порядке со здоровьем — может, хроническая бессонница, — ограничилась замечаниями на тему международного тайного сговора, целью которого было сохранить нейтралитет к подобным бедствиям, если вмешательство невыгодно: «нефти нет». Ласло досталась роль адвоката дьявола. Когда Эмиль заявил, что первыми истинными обитателями Косово были именно албанцы — под видом древних иллирийцев, Ласло указал на то, что этому нет никаких реальных доказательств: ни памятников, ни достоверных письменных текстов, ничего, кроме незначительных лингвистических совпадений. Чем не доказательство того, что движение за независимость в Косово — всего лишь очередная интрига для воплощения давних амбиций великой Албании? И разве это законно? С чего это сербы должны раздаривать свои территории?

— Вы защищаете Милошевича? — воскликнула молодая женщина. Она едва усидела на стуле.

— Милошевич, — ответил Ласло, — циник и преступник. По правде сказать, я считаю его психически ненормальным. Но при чем здесь Милошевич? Это похоже на племенную разборку. На кровную месть.

Ему показалось, что она вот-вот залепит ему пощечину, но Эмиль взял ее за руку и перевел разговор на Боснию. Заговорил о резне в Сребренице, о лагерях в Омаршке и Маньяке, об убийцах, подобных Аркану и Мирко Йовичу, и о систематических изнасилованиях женщин и девушек мужчинами, прячущими лица под маской, потому что они были соседями своих жертв.

— В Косово тоже так будет, — сказал он, — Поверьте мне. Все повторится. У боснийцев, по крайней мере, была хоть какая-то армия. Они могли сражаться.

— А вы исчерпали все мирные средства? — спросил Ласло. Он взглянул на молодую женщину, чья хрупкая фигура светилась жестокостью. — Ибрагим Ругова производит впечатление очень хорошего человека.

— Ругова хороший человек, — сказал Эмиль, — но он не человек действия. Он не воспрепятствовал увольнению ста пятидесяти тысяч албанцев, которых просто вышвырнули на улицу. Врачей, учителей, всяких государственных служащих. Он не положил конец апартеиду в школах и ущемлению нашего языка. Он не остановил аресты и избиения. Вам известно, месье, что любое высказывание, критикующее Сербию, расценивается как словесное преступление и карается двумя месяцами тюрьмы? Вам известно, что тысячи людей вызывают в полицейские участки для так называемых «содержательных бесед» — допросов, которые длятся по три дня и основания для которых никогда не предъявляются? Они составляют списки, месье, и однажды они воспользуются этими списками, и тогда им будут не нужны разговоры. Вам известно, как сербы называют косовских албанцев? «Туристы». Они намерены от нас избавиться, месье, и мир заметит это только тогда, когда будет слишком поздно. Разве не прописная это истина, что человек имеет право сражаться, чтобы защитить свою жизнь? Свою семью?

Примеров было намного больше, хотя с той минуты, как Милошевич лишил Косово автономии, у Ласло не осталось никаких сомнений в справедливости албанского сопротивления. Несчастные сербы со своим сумасшедшим лидером стали заложниками мифа, состряпанного в девятнадцатом веке и вновь разогретого национал-коммунистическими демагогами сто лет спустя. Как же это называется? «Политика ненависти и необоснованных предубеждений». Но одно дело — осуждать режим, сидя за столом с друзьями, и совсем другое — действенно помогать тем, кто замыслил его насильственное свержение. Он больше не сомневался насчет того, в чьей компании оказался. Успел ли обагрить руки в крови Эмиль Беджети? Где он был в январе, когда совершилось нападение на ректора Приштинского университета?

Дважды за время встречи звонил мобильник. Говорил в основном голос на другом конце линии, которому Эмиль отвечал с большим уважением. На исходе часа он налил Ласло из бутылки «Вольвика» стакан теплой минеральной воды.

— В пятьдесят шестом, — сказал он, затрагивая тему, мимо которой, как и ожидал Ласло, Эмиль пройти не мог, — вас разве интересовала законность вооруженного сопротивления?

— Нет, — ответил Ласло.

— Хотя вы знали, что это не игра? Что погибнут люди, много людей?

— Наша страна подверглась оккупации.

— Вы сражались за свободу.

— Да.

— И вы до сих пор считаете, что поступали правильно?

— Да. Но, возможно, мне стоит вам напомнить, что мы проиграли. Справедливая причина не гарантирует победы.

— Так ваша жертва была напрасна?

— Нет, — сказал Ласло. — Мы кое-чего добились, хотя трудно сказать, чего именно. Они показали нам нашу слабость, но и мы показали им, что они слабы. Конечно, никто из свидетелей того, что тогда произошло, не удивился, как быстро все рухнуло в восемьдесят девятом.