Книга Угрюмое гостеприимство Петербурга - Степан Суздальцев

А его тезка, Грибоедов. Тот был прекрасным композитором. Как я любил слушать в его исполнении его же собственный вальс. А после дуэли он потерял возможность играть.

Какое, однако, варварство!

Нет, нельзя, нельзя позволять им продолжать так бездумно убивать друг друга. Средневековые предрассудки. Я издал указ, запрещающий дуэли. И что же? Разве их количество сократилось? Только возросло. Они, словно дети, делают все тебе назло, делают из упрямства. Нельзя позволять им этого.

Это нужно пресекать и жестоко наказывать.

Как можно помиловать этого мальчишку?

Брат убитого просил меня об этом. Граф Воронцов приехал за этим.

Граф Воронцов.

Двенадцать лет назад он уже просил у меня о помиловании.

Но как мог я тогда это сделать? Эти люди восстали против меня. Против меня — своего императора. И почему? Что я тогда успел сделать? Я лишь взошел на престол в этот день. Я ведь не собирался быть царем. Меня учили военному делу, я должен был стать военным министром. Но когда Константин отрекся, я принял скипетр и державу, опустился на трон. Я думал быть реформатором, отменить крепостное право, открывать больницы, фабрики, строить суда, развивать нашу промышленность, медицину, науку.

А вместо этого я должен был начать свое правление с подавления мятежа. Я должен был стать палачом для передовых людей, цвета нашей аристократии, я должен был услать в Сибирь родственников половины моих приближенных.

Этого ли я хотел, когда принимал империю?

Но я должен был показать, что, пока я жив, в России никогда не будет мятежа и восстания. Я должен был показать России, что все реформы принимаются с ведома и одобрения царя. Я должен был показать Европе, что на трон взошел сильный монарх, который не позволит шутить с собой и со своей страной. И с нами считаются, нас уважают.

Я знаю, в будущем меня назовут палачом, вешателем, жандармом — бог знает какие прозвища придумают мне потомки. Но я сделаю все, чтобы оставить им Россию сытую, сильную и развитую. Россию, в которой нет рабства, нет восстаний, нет дуэлей.

Меня считают тираном. Но я лишь пытаюсь удержать порядок в этом безумном и неуправляемом государстве. Сколько раз я твердил Саше: Россией управлять нетрудно, но совершенно бесполезно. Этот народ — народ воров, рабов и пьяниц. Дай им паровую машину — они с ее помощью будут производить спирт. Они ленивы, они вечно недовольны. И воруют. Кого ни приставь к казне — будут воровать.

Но это добрый народ, честный, самоотверженный.

Никто из участников декабрьского восстания не просил о снисхождении.

Эти люди восстали против закона, но они вызвали во мне уважение.

Это наивные, но благородные люди.

Но я прежде всего император и не могу быть к ним снисходителен.

Так же как не могу терпеть дуэлей в русском государстве.

Если бы я мог быть снисходителен, если бы имел право их простить…

Но этот юноша, Дмитрий Воронцов.

Его отец был сослан мной в Сибирь.

Я лишил сына отца: это было продиктовано государственными интересами. Я пытался искупить жестокость своего наказания повышением для его брата, но он оставил службу. Я уже не смогу исправить то, что было. Григорий Воронцов умер двенадцать лет назад.

Но его сын — он может получить прощение: за то, что не был прощен его отец».

Аудиенция у его величества.

Дмитрий знал, что это не честь, ибо не оказывают почести за убийство человека, а ведь именно оно послужило причиной для приглашения в Зимний дворец.

Уже на следующий день после дуэли молодой корнет Воронцов поднимался по мраморным ступеням и, минуя Гербовый и Георгиевский залы, провожаемый сотнями любопытных взглядов придворных, направлялся в личный кабинет императора.

Дмитрий вошел в кабинет, к нему спиной у окна стоял человек в генеральском мундире. Высокий и статный, таинственный и возвышенный — это был российский император.

Юноша видел перед собой не человека, но воплощение могущества и величия, средоточие спокойного сознания собственного превосходства, вершителя судеб, больше чем самодержца.

Он обернулся.

«Ваше величество!» — хотел было произнести Дмитрий, но не осмелился заговорить первым.

— Садитесь. — Император указал на кресло подле письменного стола, такого же, как в библиотеке Андрея Петровича Суздальского, простого и изысканного.

— Благодарю, ваше величество, — ответил Дмитрий, но не посмел сесть, пока император стоял. А тот садиться вовсе не собирался.

На лице Николая мелькнула едва заметная улыбка. Он оценил.

— Я ознакомился с обстоятельствами вашего преступления, — спокойным и ровным голосом произнес император.

При слове «преступление» юноша вздрогнул. Он должен был что-то сказать. Нет, он должен был слушать. Когда будет время сказать, государь скажет об этом.

— Меня интересует одно: раскаиваетесь ли вы в содеянном? — Император внимательно смотрел на Дмитрия. Его голубые глаза словно пронизывали юношу насквозь. Эти глаза смотрели спокойно и строго, бесстрастно. Юноша не знал, о чем думает государь. Он знал одно: что бы ни происходило, что бы он ни сделал, он не способен был сказать неправду.

— Всей душой, ваше величество.

Император молчал. Это значило, что Дмитрий мог сказать больше.

— Константин был моим близким другом. Я же убил его, лишил жизни, вырвал ее из трепещущей его груди…

— Вы понимаете, что должны понести наказание. — Это был не вопрос, но утверждение.

— Так точно, ваше величество.

— Вы к этому готовы.

— Самое суровое наказание не сможет искупить всей тяжести моей вины перед Господом, перед Костей.

— На вас офицерский мундир. Вы собирались служить России и своему императору.

— Я готов отдать жизнь за державу.

— Вы не боитесь умереть.

— Смерть будет мне избавлением от мучений, которые не оставляют и никогда не оставят меня.

— В таком случае отныне ваша жизнь будет служением России. Вы отправитесь на Кавказ. Там, рискуя жизнью на благо державы, вы искупите злодеяние, которое совершили.

Дмитрию следовало ответить. Но что именно, он не знал. Посему он сказал то, что было у него на душе:

— Благодарю вас, ваше величество.

Так была решена судьба Дмитрия Воронцова, которому выпала честь воевать за Россию. Кавказ — там он найдет свою смерть или искупит грех, который столь остро скребет в его трепещущем сердце.

Часть вторая

Глава 1

Угрызения невинной молодости и грешной старости

Бог — для мужчин, религия — для женщин.