Книга Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна Д'Арк» - Виктор Карпенко

– Многих видел.

– А того, что на монастырь навел?

– Шмоньку Сухова, что ли?

– Должно, его.

– И Шмоньку в обличье видел, – еще не поняв, для чего князю понадобился истец Губной избы, ответил дьяк.

– А истец того мужика знает?

– Знакомцами не были, а так, может, где и виделись.

– Ну, ничего. Ты и пошли его в ватажку к старице, да о человечке, как ты его кличешь-то…

– Хмырь, – подсказал дьяк.

– Вот, вот. О Хмыре ему ни слова.

– А вдруг кто из разбойных опознает в Шмоньке истца? – забеспокоился дьяк.

– Не беда, – махнул рукой князь. – Не жаль, коли на сук одного вздернут. У меня корысть в том другая, тебе о ней знать не след.

Дьяк смиренно склонил голову.

– За письмом поутру придешь, а сейчас ступай, не до времени мне.

Обиженный дьяк молча вышел.

4

Ватажники Алёны готовились к большому походу. Мужикам казалось, что только стоит им выйти из леса, оружным, на конях, и побегут воеводы в страхе великом, сдавая города им на милость. Поддавшись общему настроению, атаманша металась по лагерю, отдавая распоряжения, посылая конную разведку то под Арзамас, то под Темников. И хотя путь похода был уже намечен, она хотела знать, где и какие силы могут противостоять ватажникам, на поддержку каких деревень можно положиться.

Посадить три сотни мужиков на коней оказалось делом не легким. А кроме того, не были обучены они ни конному строю, ни действиям пикой, ни пальбе с седла. Лошади, привыкшие к тяглу, к пахоте, шарахались от выстрелов, не хотели идти наметом, путали строй, внося невообразимую сумятицу.

Видя все это, Алёна поняла, что вести мужиков сейчас даже на самую малую крепость – это значит вести на погибель и, собрав есаулов и десятских, объявила:

– Рано дело мы затеяли, – а потом два дня она успокаивала раздосадованных мужиков.

Потекли многотрудные дни обучения ратному делу. Бывшие стрельцы, а их оказалось поболе десятка, есаулы – мужики сноровистые, водили пешие конные строи, учили стрельбе из пистолей и пищалей, рубиться на саблях, управляться с бердышом и пикой.

Многие ватажники роптали, с трудом одолевая ратную науку, даже уходили из ватаги, тайком покидая разбойный лагерь, но Алёна была неумолима. Она помнила христорадиевскую босоногую рать, посеченную стрельцами и навечно оставшуюся на засеке под лесной деревушкой.

О Гришке Ильине Алёна позабыла, он затерялся среди трех сотен ватажников, но однажды напомнил о себе сам.

Был вечер. Алёна отдыхала в своей землянке. Вдруг, через полог, которым был завешен дверной проем, послышались шум и крики. Выйдя, она увидела толпу мужиков, горячо размахивающих руками. Одни из них, наиболее ретивые, рвались в середину толпы, другие их сдерживали.

Когда Алёна подошла, толпа расступилась. Шум стих.

– Чего не поделили? – громко спросила Алёна.

– Измена!

– Ведчика пымали!

Перед Алёной поставили низенького, плохонького мужичонку, лицо его было разбито в кровь, ухо надорвано и кровоточило. Маленькие бесцветные глазенки испуганно бегали из стороны в сторону, разбитые губы дрожали.

Алёна подняла руку – шум стих.

– Кто таков? – спросила она избитого мужика. Тот, задрожав, повалился Алёне в ноги, всхлипывая и причитая по-бабьи:

– Смилуйся, не губи, отслужу, по гроб обязан…

– Поднимись, человек ты, не червь, – сдвинула брови Алёна.

Раздвигая плечами впереди стоящих, к Алёне протиснулся Гришка Ильин. Был он все таким же угрюмым, заросшим и черным, только одежонка на нем от учения ратного немного поистрепалась. Ткнув пальцем мужика в грудь, он сказал:

– То ведчик воеводский, Шмонька Сухов. Я его знаю.

– Правду бает мужик? – спросила Алёна ведчика. Тот, растирая грязными кулаками слезы по лицу, закивал головой.

– Зачем пожаловал?

Сквозь всхлипывания Алёна еле расслышала:

– Князь послал меня ватагу выследить да о тебе все выведать.

– А ведомо князю, где стан наш?

Шмонька опустил голову.

– Должно, ведомо. Как в стан пройти, мне староста Семен рассказал. Я вчера токмо пришел, – и упав на колени, ведчик опять заголосил: – Помилуй, матушка. Век рабом твоим буду. Не губи. Детей у меня пятеро, помрут ведь без кормильца.

– А ты скольких загубил?! – не сдержавшись, выкрикнула Алёна. – Сколько детишек из-за тебя по миру пошло?

Но ведчик ее не слышал. Повалившись на землю, он иступленно катался по ней, рвал на себе одежду, царапал ногтями лицо и шею.

– Водой его полить надобно, отойдет. Пусть до утра поживет, а утром решим с ним, – распорядилась Алёна.

Ватажники, недовольные тем, что их лишили потехи, начали расходиться. Последним уходил Гришка Ильин. Он часто останавливался, то ли хотел что-то спросить, то ли что-то сказать, но так и не решился.

«Вот и пойми мужика, – глядя ему вслед, думала об Ильине Алёна. – Только вчера приходил Федор-кузнец и требовал повязать Гришку, пытать жестоко, говоря, что Гришка вовсе и не из Дьяковки, а из села Веду и что он часто якшался с Федькой Нечаевым – осадным головой Арзамас-града да со старостой Семеном – заклятым врагом ватажников. И вдруг сейчас Гришка Ильин уличает в пришлом ведчика Губной избы Шмоньку Сухова. Нет, не прост этот черный мужик. Ой, как не прост!»

Алёна проснулась от того, что кто-то осторожно, но настойчиво стучал по косяку двери ее землянки.

– Кто там? – подала голос Алёна.

– Матушка, ведчик… того, к тебе на слово просится. Говорит, дело спешное, – послышалось за дверью.

– Он что, до утра подождать не может?

– Боится, что утром повесят, так и не успеет сказать ничего.

– Будь он неладен, – тихо выругалась Алёна. Она поднялась, надела свое черное монашеское одеяние, зажгла свечу и выкрикнула:

– Веди нетерплячего.

В землянку, осторожно ступая, вошел Шмонька Сухов. При колеблющемся свете свечи лицо его было бледным, глаза казались черными в глубоких глазницах, нос заострился. Стоял он согнувшись, низко опустив голову. «Будто покойник», – подумала Алёна о ведчике.

– Пусть он выйдет, – кивнул Шмонька на стоявшего позади него ватажника. – Дело у меня токмо тебя касаемо.

Когда ватажник вышел, Алёна спросила:

– Что скажешь? За жизнь свою не проси, не вольна я решать твою судьбу, ватага поутру решит.

Шмонька Сухов еще больше сгорбился.

– Много зла я людям сделал, за то и смерть приму, – голос его звучал глухо, с надрывом. – И ты за мной настрадалась.