Книга Бомбы сброшены! - Гай Пенроуз Гибсон

Очень быстро холод сковывает все тело. Я начинаю задыхаться и уже больше не чувствую, что плыву. Сосредоточиться! Думать только о том, что плывешь, и контролировать все свои движения. Невероятно далекий берег постепенно становится все ближе. Остальные плывут впереди меня. Я думаю о Хенчеле. Он сдавал нормативы по плаванию, когда мы вместе служили в резервной эскадрилье в Граце. Но если он сегодня, в гораздо более трудных условиях, выложится до предела, то сумеет повторить рекордное время или, по крайней мере, подойдет к нему вплотную. На середине реки я поравнялся с ним. В нескольких метрах впереди плывет стрелок второго самолета. Унтер-офицер уже далеко впереди, судя по всему, он — превосходный пловец. Постепенно мое сознание начинает отключаться, остается только инстинкт самосохранения, который борется с усталостью. Я, как бывший десятиборец, был способен на сверхнапряжение. Мои мысли невольно обратились к прошлому, когда нам предстояла последняя дисциплина — бег на 1500 метров. Очень часто мы выкладывались до предела, чтобы показать наилучшие результаты в предыдущих 9 видах. Упорные тренировки сейчас сослужили мне хорошую службу. Если говорить спортивным языком, я выложился не более чем на 90 процентов возможного. Унтер-офицер уже выбрался из воды и рухнул на берегу. Немного позднее я тоже достиг спасительного берега, а вскоре вслед за мной приплыл и обер-ефрейтор. Хенчелю еще предстояло проплыть около 150 метров. Первые двое лежат без движения, промерзшие до костей. Стрелок что-то лихорадочно бормочет. Я сижу и смотрю, как Хенчель сражается с рекой. Еще 80 метров. Внезапно он вскидывает руки и кричит: «Я не могу! Я больше не могу!» — и скрывается под водой. Потом он на мгновение показывается на поверхности и снова погружается, теперь уже навсегда. Я снова бросаюсь в воду, расходуя оставшиеся 10 процентов энергии, которые, как я надеюсь, все-таки остались во мне. Я добираюсь до того места, где утонул Хенчель. Я не могу нырнуть, так как для этого мне нужно наполнить воздухом легкие, но лютый холод не позволяет это сделать. После нескольких бесплодных попыток я лишь сумел кое-как снова добраться до берега. Если бы я и сумел вытащить Хенчеля на поверхность, то наверняка утонул бы вместе с ним в Днестре. Он был очень тяжелым, и такое напряжение было мне уже не по силам. Теперь я лежал ничком на берегу… слабый… измученный… но где-то глубоко в сознании все равно горько сожалеющий о смерти своего друга Хенчеля. Немного оправившись, мы прочитали заупокойную молитву в память о товарище.

Карта совершено размокла, но я и так все прекрасно помнил. Однако сам черт не мог сказать, сколько еще осталось до русских траншей. Или все-таки у нас еще сохраняется шанс встретить румын? Я проверил наш арсенал. У меня имелся 6,35-мм пистолет с 6 патронами, унтер-офицер сохранил 7,65-мм пистолет. Зато обер-ефрейтор утопил свой пистолет в Днестре, и теперь у него остался только сломанный нож Хенчеля. Мы взяли наше оружие наизготовку и направились на юг. Слегка холмистая местность была нам знакома, так как мы часто летали над ней. Перепады высоты составляли не более 200 метров. Редкие деревни, а в 50 километрах к югу железная дорога, идущая с востока на запад. Я знал только 2 населенных пункта: Балту и Флорешти. Даже если русские продвинулись очень далеко, мы могли считать, что до этой линии они еще не дошли.

Было уже около 3 часов дня, и солнце стояло высоко. Оно светит нам в лица немного искоса справа. Сначала мы спустились в маленькую долину с довольно крутыми склонами. Мы все еще не совсем пришли в себя, унтер-офицер продолжал бредить. Мы старались держаться подальше от жилья. Каждый из нас держал под наблюдением свой сектор горизонта.

Вдруг я почувствовал, что проголодался. Как-то внезапно вспомнилось, что за целый день во рту у меня не было ни крошки. Мы совершили 8 вылетов, и у нас просто не оставалось достаточно времени между ними, чтобы перекусить. После каждого вылета нужно было написать отчет и отправить его в штаб эскадры, а также получить по телефону оттуда задание на следующий вылет. Экипажи еще могли отдохнуть между вылетами и даже пожевать кое-что, но командиру в этом отношении приходилось много хуже.

Я гадал: а сколько же мы сумели пройти за час? Солнце теперь светило не так сильно, и наша одежда начала покрываться ледяной коркой. Действительно я увидел что-то впереди, или мне это лишь показалось? Смотреть приходилось прямо на заходящее солнце, оно не позволяло видеть отчетливо, но я разглядел три фигуры метрах в 300 от нас. Они наверняка нас заметили. Вероятно, они укрывались за гребнем холма. Это здоровенные парни, наверняка румыны. Теперь я видел их немного лучше. Двое, шедшие по краям, несли винтовки, а у центрального имелся автомат. Он молод, зато остальным лет по 40. На них коричнево-зеленые мундиры, и приближаются они довольно осторожно. Внезапно я вспоминаю, что на нас больше нет мундиров, а потому определить, кто мы, несколько затруднительно. Я быстро приказываю унтер-офицеру спрятать пистолет и поспешно делаю то же самое, чтобы румыны с перепугу не открыли по нам огонь. Эта троица останавливается в метре от нас и с любопытством нас разглядывает. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы немецкие летчики, которые совершили вынужденную посадку. Я прошу их дать нам еду и одежду и добавляю, что мы должны как можно скорее вернуться в свою часть.

Я повторяю: «Мы немецкие летчики, совершившие вынужденную посадку». Внезапно их лица темнеют, и в то же мгновение три черных дула упираются мне в грудь. Молодой солдат выхватывает у меня из кобуры пистолет. Они стоят на фоне солнечного диска, и его лучи бьют мне прямо в глаза. Но теперь я сумел рассмотреть этих солдат получше. Серп и молот на кокарде! Русские!!! Однако я не желаю второй раз попасть в плен, и думаю только о бегстве. Шансы на успех — не более одного из ста. Вероятно, за мою голову в России назначена хорошая награда, а за меня живого заплатят еще больше, поэтому немедленно вышибать мозги мне не будут, меня просто обезоружили. Я медленно поворачиваю голову, чтобы убедиться, что на берегу никого нет. Русские угадывают мои намерения, и один из них кричит «Stoy»[5]Я стремительно поворачиваюсь и бросаюсь наутек, низко пригибаясь и прыгая то влево, то вправо. Сзади гремят три выстрела. За ними следует автоматная очередь. Резкая боль пронизывает мое плечо. Автоматчик сумел попасть в меня, но остальные двое промахнулись.

Я мчусь по склону зигзагом, как заяц. Пули свистят со всех сторон: справа и слева, выше и ниже. Иваны бегут за мной, останавливаются, стреляют, бегут, стреляют, бегут, стреляют, бегут. Еще совсем недавно мне казалось, что я едва переставляю ноги от усталости, совершенно окоченев от холода, а сейчас я бегу, как никогда в жизни не бегал. На этой 400-метровке я показал рекордное для себя время. Кровь хлещет у меня из плеча, и от напряжения у глазах начинает темнеть. Я оторвался от преследователей метров на 50. В голове крутилась только одна мысль: «Погиб лишь тот, кто считает себя погибшим!» Холм кажется бесконечным. Я стараюсь бежать в сторону заката, чтобы затруднить русским прицеливание. Солнце бьет в глаза, и потому ошибиться очень легко. Я уже получил хороший урок на эту тему. Я выбрался на вершину холма, однако силы мои на исходе. Чтобы хоть как-то сэкономить их, я решаю бежать дальше по гребню холмистой гряды. Спуститься вниз и снова подняться на вершину я уже не смогу. Поэтому — вперед на юг!