Книга Летучие собаки - Марсель Байер

Свет воздействует даже на акустику, подавляя естественные шумы: голоса кажутся на тон ниже, теряют внятность, приглушаются. Чем ярче освещение, а значит, отчетливее контуры, тем глуше звучат голоса. Нереальное акустическое поле, в котором все резкие звуки воспринимаются как дерзкие нарушители спокойствия. Завывание ветра — бывает ли оно еще? А воркование голубей? Или щебет дрозда, сам по себе льющийся из горла птички, когда она скачет с ветки на ветку? Существуют ли еще те едва уловимые колебания воздуха, природу которых понять невозможно? Здесь, под землей, объяснить всё очень легко: мол, изменение атмосферного давления, просто в конце коридора закрылась тяжелая железная дверь.

Никто уже не может с уверенностью сказать, день сейчас или ночь, а каждого, кто пришел сверху, тут же окружают и расспрашивают о времени суток, о естественном освещении. Вон стоят люди:

— Что там — яркие белые облака на сумрачном небе?

— Нет, скорее сплошная облачность.

— Но вы же не хотите сказать, что небо пасмурное, выцветшее, словно пропал весь свет?

— Нет, тоже не то, облака такие, вроде пятнами, предвещающие, что скоро проглянет яркое солнце.

— Вы слышали? Скоро проглянет яркое солнце, какое зрелище! Везет же вам, вы всё это видите!

— Уже пригревает?

— А ночи, наверно, не такие холодные?

— Скажите, красноватое мерцание вечернего неба, характерное для весны, — отличимо ли оно от зарева пожара, что стоит над пригородом?

— Да, если клубы дыма не затягивают небо.

— Играют ли солнечные зайчики на разрушенных зданиях, или лучи света поглощает черная копоть?

Потом опять общее погружение в искусственную среду. Организму вреден непривычный ритм жизни, не зависящий от солнца: ложишься в три часа утра, к полудню продираешь глаза и вскоре, еще совершенно разбитый, опять плетешься к аппаратуре; движения как в полусне. Наблюдаю за собой словно со стороны: рука, игра сухожилий, растопыренные пальцы, странно скрюченный указательный и эти лунки, которых я прежде и не замечал, четко очерченные лунки на ногтях.

Вентиляционная система бункера в любой момент может выйти из строя. Отработанный воздух вытягивается не полностью, и все дышат чаще, чем в нормальных условиях, организм изо всех сил старается получить необходимый для дыхания кислород. Случаются обмороки. Возможно, вентиляторы засорены, так как засосали целые тучи пестрокрылок, летящих из кухни напротив. Кухарка ничего не может с ними поделать — повсюду свалены никому не нужные съестные припасы: солдатские пайки с сухарями и хлебцами, ведра меда, кетчуп — персонал теперь получает питание в большой кухне, находящейся в другом отсеке бункера.

— Вы только посмотрите, — говорит кухарка, — все гниет — свежие продукты, творог, йогурт, грибы, салат. Полеты за продовольствием никто не отменял, оно как и прежде ежедневно доставляется самолетом из Баварии, хотя шеф ничего этого не ест. Печальная глава за долгую историю моей службы в качестве личного диетповара: уже много лет шеф питается вегетарианской пищей в соответствии со строгими предписаниями врачей, которые учитывают его испорченный желудок и проблемы с пищеварением. И вот за несколько дней все наши старания пошли прахом. Шеф больше не желает придерживаться диеты и ест одни пирожные и шоколад. Только встанет, подавай ему какао или пудинг из твердого черного шоколада, без молочных добавок, на чистой растительной основе. По крайней мере за этим я еще могу проследить. Молоко шеф не переносит, йогурт и сливки — дело другое. Мы готовим настоящие шедевры, кремы, желе. Главное — чтоб пошоколаднее да погуще продукт. Потом, в течение дня, поедаются пралине, торт и подушечки с ореховой начинкой, особенно во время утомительных ночных совещаний — сладкое полезно для нервов. И так до горького конца, пока хватит запасов. А тут еще бомба угодила в хранилище, все погибло: молочный шоколад, без орехов, разумеется. И часовой погиб, тот, что в коридоре наверху стоял, где канцелярия. Тайное хранилище — это ловко придумано. Конечно, риск немалый. Зато кому же охота под постоянным обстрелом подниматься наверх, чтобы воровать продукты?

Каждое утро все горячо надеются на дополнительные поставки из Швейцарии, самолеты Красного Креста пока еще прибывают с юга, но ситуация в Берлине напряженная. Караульное подразделение опасается, что прикажут оставить пост, а это опасно: сопровождая ежеутренний шоколадный кордон, можно впутаться в боевые действия. Да и кондитер, работающий сутки напролет, тоже трясется за свою голову в ожидании дня, когда совсем нечего будет поставить на поднос с лакомствами.

Снаружи рыскают собаки, надрессированные псы-убийцы, кусают всякого, кто лежит на земле и спит; они уже издалека слышат спокойное дыхание, тем более храп, который подтверждает, что человек беззащитен; подкрадываясь, ловят каждый вздох, находят спящего, а тут уже петлицы указывают дорогу. Псы тыкаются носом в открытую шею, легонько, чтобы случайно не пощекотать человека и не разбудить, ищут кадык. Осторожно открывают пасть и вдруг хватают, как можно крепче и быстрее, жертва даже не успевает закричать от боли, так как горло уже перекушено. Там, наверху, больше никто никогда не произнесет ни слова, уж об этом псы-убийцы позаботятся. Глубоко в их глазах светятся хищные огоньки, а в жилах течет волчья кровь.

Истории про Вервольфа не дают мне покоя, я уже не понимаю, то ли это кошмары из снов, то ли грезы наяву, когда заснуть не удается. Получив от малышей тетрадку и прочитав сочиненные ими радиограммы, папа пришел в ужас, он просто не находил объяснений, как его дети могли додуматься до таких жутких вещей. На секунду он перестал улыбаться, он стоял с открытым ртом, уставившись в тетрадь, и, похоже, сам больше не верил в своего Вервольфа, похоже, даже не грезил о скорой окончательной победе. Он не следил за своим лицом и совсем забыл, что мы на него смотрим.

Сначала папа всячески противился затее с Вервольфом, ведь это означало признать вторжение врага в нашу страну. Однако в конце концов, собрав всю свою волю, он ревностно приступил к пропаганде вервольфовской радиостанции и порой забывал, что это совсем не его идея. Папа сам насочинял с три короба про постоянные акты саботажа. А теперь, когда сестры с братом делают то же самое, почему-то удивляется. Раньше мне здорово доставалось, если папа замечал, что я вру. Взрослые думают, что их самих и придуманную ими ложь не раскусить, хотя, если честно, не раскусить только, по какому принципу взрослые решают, о чем сказать правду, а о чем солгать.

Почему одно говорится, а другое скрывается? О радиограммах Вервольфа папа разглагольствовал в нашем присутствии, он с гордостью поверял нам и остальные свои замыслы, спрашивал, достаточно ли они убедительны. Спрашивал о пропагандистских шествиях, призывавших к сокращению продовольственного пайка, даже о формулировках, и мы сообща решали, какое слово лучше обрисовывает плохое положение или, наоборот, скрывает его. А картинки с голыми женщинами, которые забрасывались в окопы французам с целью подорвать боевую мощь! Папа сам отбирал их и составлял подписи, то так, то этак прикидывал, как бы получше дать солдатам понять, что дома их жены уже давно с другими. Эту акцию держали в секрете от нас, но папа проболтался и сразу сделал вид, будто это не так уж страшно. Он посвятил нас и в свой тайный план написать книгу о кино. Но были вещи, о которых нам знать не следовало, и папа по сей день уверен, что мы слыхом не слыхали о спецгруппе, наспех созданной по его распоряжению, чтобы прослушивать мамин телефон, — она, видите ли, беспрестанно звонила одному норвежцу.