Книга Брат по крови - Алексей Воронков

Он любил поговорить о любви. Говорил, что любовь подчиняется одному-единственному закону в жизни — закону сообщающихся сердец.

— Знаешь, — как-то сказал он мне, — любовь, оказывается, никоим образом не связана с деятельностью сердца, хотя принято считать наоборот. Недаром говорят: сердечные отношения, сердце разрывается от любви. А вот британские исследователи выяснили, что любовь, как и мысль, как и слово, зарождается в коре головного мозга и никакого отношения к сердцу не имеет. Для своего эксперимента они отобрали семнадцать безумно влюбленных студентов и просканировали их мозг, показывая подопытным фотографии объектов их обожания. При этом были обнаружены активные зоны романтической любви — они располагаются в передней части коры мозга и входят в сектор удовольствий, не соприкасаясь с участками, связанными со страхом, огорчением и злостью.

Услышав это, я невольно улыбнулся.

— Ты что улыбаешься? — спрашивает меня Плетнев.

А я ему:

— Теперь-то я понимаю, почему дуракам живется легче. У них мозги набекрень, значит, они лишены любовных переживаний. А что может быть ужаснее этих переживаний?

Плетнев внимательно смотрит на меня.

— А тебе приходилось испытать это чувство?.. — неожиданно спрашивает он меня.

— Ты это про любовь? Приходилось, — вздохнув, отвечаю. — И от неразделенной любви страдал, и от измен…

Вспомнив про Илону, я хотел в этот ряд поставить и разлуку с любимой, но промолчал. А нужно ли быть до такой степени откровенным? Пусть уж все, что у меня болит в душе, само собой перебродит, подумал.

— А я в молодости от любви часто терял голову, — признался майор. И вдруг: — А ты знаешь, почему влюбленные теряют голову? Опять же сошлюсь на ученых: они пришли к выводу, что возбужденные «зоны любви» ослабляют теменные участки мозга, которые отвечают за память человека и его способность сосредоточивать внимание.

— Вот, оказывается, все как просто, а мы все считаем, что здесь присутствует что-то сверхъестественное, — говорю.

— Да, в человеке все просто, — соглашается он, — только нужно хорошо знать физиологию.

Я усмехнулся.

— Просто-то оно просто, но люди тем не менее продолжают умирать, в том числе и от любви, хотя любовь — всего лишь навсего химическая реакция, протекающая в организме человека, — заявляю я. — Небольшой перенапряг — бац! — инфаркт…

На лице Плетнева появляется улыбка.

— Надо пить четыре чашки чая каждый день, и никакого инфаркта не будет, — произносит он.

— Это ты по собственному опыту знаешь или опять же ссылаешься на ученых? — спрашиваю его.

— На них, неутомимых, — вздыхает он. — Но чай в самом деле вещь полезная. Это я уже как старый чифирист тебе заявляю. Кстати, а не испить ли нам чайку?

Чай Плетнев любит больше, чем казенный спирт. Он уверяет, что тот помогает ему восстанавливать силы. И в сортах чая он хорошо разбирается. Раньше, говорит, когда хороший чай был в дефиците, приходилось пить разный суррогат, а теперь раздолье. Заходишь в магазин и падаешь от обилия сортов. И главное, не знаешь, на чем остановить свой взгляд. Когда чай был в дефиците, тогда все было просто: бери тот, на котором написано «грузинский первого сорта». А что делать сегодня? — с унылой физиономией кота, закормленного сметаной, спрашивает он. Так что же делать? — в тон ему говорю я. Надо брать только крупнолистовой чай, категорично заявляет Плетнев. На крайний случай гранулированный. А вот когда чай крупкой — это полнейшая дрянь. Замутит кипяток, в глотку попадать будет. Мусор, одним словом.

Он и заваривает чай по-особому. Для этого у него имеется личный заварник. Чай, говорит, надо заваривать в глине, а пить из фарфора. Я рассматривал его заварничек. Старый, облупленный — ни виду, ни ценности на первый взгляд. А Плетнев говорит, что ему его по специальному заказу изготовил один художник, занимающийся гончарным делом. Ты, говорит, не смотри, что вещь эта лица не имеет — сам дух в нем особый, потому и заваривает он по-особому.

Над заваркой Плетнев колдует долго. Замучишься его ждать и чай при этом расхочешь пить. Но майор учит быть терпеливым. Ты, говорит, не торопи себя, зато в награду за терпение испытаешь такое наслаждение, какое не испытывает даже индийский слон, когда забирается на слониху.

С юмором у него в порядке. А вот на жену свою обижается — дескать, у нее нет отрицательных черт, кроме одной — она не понимает юмора. Женщины, говорит, вообще редко способны понимать юмор. Вот я и предлагаю каждой женщине в детстве обязательно делать специальную прививку: прививать чувство юмора.

XXVI

В ту ночь за окном бушевал ветер, и палатку, где спали хирурги, трепало, как треплет голодная собака полу хозяйского пальто.

Где-то в первом часу я проснулся оттого, что услышал громкие голоса. Открыл глаза и увидел тугие лучи автомобильных фар, которые, пробив парусину, растеклись по всем четырем углам. Было светло, как днем. Проснулись Варшавский, Голубев и Лавров, поднял голову Плетнев. Что там такое?

Оказывается, привезли раненых.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — услышал я голоса санитаров. — Принимайте раненых!

Мы оделись и выскочили из палатки. Вокруг машин бегали люди с фонариками.

— Сколько человек привезли? — не глядя на раненых, голосом простуженного льва спросил Плетнев.

— Восемь, товарищ майор, — был ответ.

— Тяжелые?

— Есть… Трое совсем хреновые, остальным можно жить.

— Тяжелых в операционную! — приказал майор и следом приказал запустить бензогенератор. В операционной вспыхнул свет.

Одной из тяжелораненых оказалась грозненская учительница по фамилии Крымова. Поздним вечером несколько человек в масках и камуфляже ворвались в дом и открыли по спящим огонь из автоматов. Две дочки учительницы и старик отец были убиты, а саму ее в тяжелом состоянии отправили в дивизионный медсанбат. Крымова была изрешечена пулями, но еще подавала признаки жизни. Ее первую и положили санитары на операционный стол.

— Звери, — сказал Плетнев, увидев залитую кровью женщину. — Ее-то за что? Чем она провинилась перед этими извергами?

Извергами он называл чеченцев.

— Она учительница, учила детей. За это и поплатилась, — сказал старлей, который был за старшего у прибывших из Грозного.

— Чьих детей она учила? — переспросил Плетнев, продолжая готовиться к операции.

— Их же детей и учила, — пробурчал старлей.

— Парадокс! — выдохнул в сердцах Плетнев. — Им бы спасибо ей сказать, а они, суки, вон что делают…

— Какой там «спасибо»! Их полевые командиры ясно сказали: никакой учебы для чеченцев. Кто не выполнит приказ — того под расстрел.

Плетнев бросает взгляд в сторону до смерти уставшего старлея.