Книга Встречный бой штрафников - Сергей Михеенков

– Ты странно себя ведешь в бою, – прохрипел, сплевывая тягучую слюну, Буллерт.

– Странно? Не замечал.

– А ты присмотрись.

– Не забывай о своих обязанностях, – холодно ответил Бальк, давая понять, что тема исчерпана.

Сзади привстал на корточках их наблюдатель и принялся в бинокль осматривать открывавшееся перед ними пространство. После гибели Пачиньски, которого они так и не донесли по пункта сбора раненых, расчету дали другого наблюдателя. Тот скользнул линзами по белому пространству перед сараем, по бане внизу, по зарослям ольховника, вернулся, еще раз осмотрел раненых, удостоверился, что опасности для них они уже не представляют, повернул бинокль левее, к гряде сосен, и замер.

– Это женщина, – сказал он первому номеру.

В его тоне было нечто, что Бальк уловил безошибочно. Передовая, фронт день за днем вылущивает, как мышь зерна из колоска, из человека все человеческое, оставляя в нем набор необходимых инстинктов, функций, благодаря которым солдат может оставаться вполне полноценным солдатом. Стрелять, когда это необходимо, бежать вперед или бежать назад, когда это тоже необходимо, не бросать раненого товарища, а это необходимо всегда, заботиться об исправности оружия и пригодности окопа. Что еще? Пить, есть, иметь возможность согреться и уснуть хотя бы на пару часов.

– Женщина? Что она там делает?

– Санитар. У иванов их много. Почти в каждой роте.

– А ну-ка, Арнольд, дай сюда бинокль. – И Буллерт протянул руку в сторону наблюдателя. Солдата, сменившего в их расчете третьего номера Эрвина Пачиньски звали Арнольдом Штриппелем. Родом он был из Кельна.

– Точно, девка! – Буллерт даже привстал. – Вот бы увидел ее сейчас наш папаша Гейнце!

– Убери-ка голову, приятель, – сказал ему Бальк. – Второй номер мне нужен до конца этого боя.

Бальк и без бинокля видел, что это женщина. Вот она почему-то оставила свою ношу, села на снег, поправила сбившуюся на затылок шапку на белом меху, и на четвереньках поползла за сосну. Там лежал еще один раненый, и она принялась перевязывать его. Похоже, ни того ни другого бросать она не хотела. Тащила, выбиваясь из сил, обоих. По очереди, от сосны к сосне. Словно понимала, что за нею следят из сарая, с любопытством наблюдают поверх прицелов, и что, если она утащит одного, этого минутного исчезновения ей не простят. Почему иваны ей не помогают? Бальк ждал, что соседний расчет вот-вот заменит ствол, и тогда Пауль снова откроет огонь по гряде сосен. Это был его сектор. Запретить ему стрелять туда, где только что атаковали русские, он не мог. Но наверняка Пауль и сам видит, кто перед ним в соснах. Пусть сам решает, как поступить. Это его война.

Война, размышлял Бальк, оставляла им небольшую возможность для личного выбора. Но все-таки оставляла. И выбор, чаще всего, был небольшой – между жизнью и смертью. А значит, выбирать почти не приходилось. Два месяца назад, в лесу под Оршей, когда ему сунули в руки чужую винтовку и поставили в шеренгу отделения, которое должно было расстрелять старика и его слабоумного сына, Бальк тоже мог выбирать. И тот выбор был менее жестким. Между совестью и честью солдата вермахта и бесчеловечным приказом вестфальца, командовавшего расстрельной группой. Только и всего. Что мог сделать с ним тот ветеран унтер с нашивкой «Вестфальский гренадер»? Да ничего. Сказал бы что-нибудь оскорбительное и в строй вместо Балька поставил другого. Доложил бы потом гауптману. Но дальше начальника поезда это бы не пошло. Но Бальк остался в строю. Там он выбрал выстрел. Быть может, им владело чувство мести за тех парней, которых они вынесли из вагона и сложили на перроне в Борисове. Но старик с сыном не имели к той истории никакого отношения. Был и еще один миг для выбора: когда Бальк обнаружил в повозке под подстилкой немецкую фляжку. Если бы он не показал ее унтер-офицеру, тот, скорее всего, отпустил бы тех бедолаг домой. Но Бальк поступил так, как предписывалось поступить солдату вермахта.

И теперь перед глазами стоял старик. Губы его сводила гримаса надвигавшегося ужаса, а голова дергалась, как будто существовала сама по себе, отдельно от туловища. И эти подергивания казались насмешкой над солдатами, обступившими обреченных. Седая голова русского насмехалась над их оружием, над командами, которые отдавал унтер-офицер, и над исходом, который уже предопределен. Она теперь насмехалась над одним из тех, кто стоял в шеренге. Интересно, внутренне поморщился Бальк, думает ли еще кто-нибудь из тех, кто тогда стоял рядом с ним, о том же. Или старик приходит только к нему. Возможно. Ведь во время расстрела напротив старика стоял именно он, Бальк. Вестфалец все рассчитал и поставил их друг напротив друга.

Русская металась среди сосен, как загнанная охотниками оленуха.

Там, у окна, щелкнула крышка приемника, но выстрелов не последовало. Прекратили одиночный огонь и стрелки, занимавшие позиции у оконных проемов. Все наблюдали, как оленуха перетаскивает раненых. То одного, то другого. От сосны к сосне. Прячет их за толстыми стволами вековых деревьев, чтобы, в случае возобновления огня, ни одна из пуль не задела их, а сама снова выскакивает на чистое, легко простреливаемое пространство и бежит, чтобы затем на несколько метров ближе к спасительным постройкам перетащить очередную свою ношу.

«Пли!» – вдруг скомандовал вестфалец, и палец Балька машинально лег на спуск. Нет, выбор, пусть он и невелик, но все же есть. И он значит для них здесь, лежащих на затоптанном снегу и мерзлой земле, под пулями, очень много. «Пли!» – орал вестфалец. И его слышали все, засевшие в каменном сарае и наблюдавшие за русской. Нет, черта с два тебя здесь кто послушает, со злорадством подумал Бальк. Это тебе не оршанский лес. Здесь другие правила. Здесь передовая. И если еще посмеешь орать, мысленно припугнул унтера Бальк, получишь штык в задницу.

Бальк пристально наблюдал за ней. Он даже успел дать ей имя – Оленуха. Очень даже похожа. Так она выручает своих оленят. Вдруг он поймал себя на мысли, что не просто восхищается этой русской, которая так бесстрашно и храбро в одиночку выполняет свой долг, но любуется ее движениями. Старик с трясущейся седой головой исчез. Что ж, значит, он пришел в себя и уже хотя бы не галлюцинирует. Может отчетливо видеть перед собой предметы и цели, не путает их с воображаемым, и реально оценивает обстановку. Обстановка пока лишена серьезной опасности. И поэтому можно понаблюдать за русской.

– Карл! – вдруг раздался голос Пауля. Тот, обернувшись в глубину сарая, окликал одного из стрелков. – Скажи, положа руку на сердце, твоя Берта так сможет?

– Вряд ли, – ответил Пауль. – Разве что встать на четвереньки, когда я об этом попрошу или когда ей самой так захочется.

Раздался смех. Здесь, в сарае, ни раненых, ни убитых еще не было. Двоих убитых они оставили там, в домах, где хозяйничали уже русские, двоих или троих в ДОТе. О мертвых можно уже не думать. Оставить их мертвым. Взвод ушел в сторону сторожки, чтобы занять оборону там, и оттуда поддержать их отход. Но что-то, видать, у них не заладилось, позиции в окрестностях лесной сторожки молчали. Значит, русские опередили их. Или оттеснили в глубину леса. Аккордеон унесли ушедшие к сторожке. Папаша Гейнце приказал не бросать «старика Луи».