Книга Месть смертника. Штрафбат - Руслан Сахарчук

В блиндаже было относительно прохладно. Это было просторное, полностью утопленное в землю укрытие с такими элементами комфорта, которые в советских землянках казались непростительным шиком. Два больших высоких стола, множество стульев со спинками, полки на бревенчатых стенах… Скатерти, самовар и множество вещей, которых красноармейцы не видели с начала войны.

Комбат Титов был единственным человеком в командном пункте, который по-настоящему работал: он заполнял документы на погибших. Непреклонный командир поставил себе задачу: добиться реабилитации всей штрафроты – и живых, и мертвых. Успешное взятие стратегической высоты дало ему надежду покорить и эту вершину. Но это была бумажная работа титанического объема. Титову предстояло истереть десяток стальных перьев, извести бочку чернил – и все равно оставалась вероятность ничего не добиться. Но комбат писал.

Ему здорово не хватало Попова, который был не только санинструктором, но по совместительству и писарем роты. Юный лейтенант был в числе немногих раненых, отправленных в медсанбат – он получил пулю в ногу еще в начале атаки и все время штурма провалялся под трупами. Потом выполз. Подстрелили его свои же – это было очевидно. В некотором смысле ему повезло: характер ранения исключал возможность самострела – пуля прошла сзади в бедро и раздробила кость. Таких самострелов не бывает.

Рядом с Титовым курил трубку Гвишиани. Из командиров штрафроты здесь не было только Дрозда – замполит предпочитал обретаться поближе к отряду НКВД. Там ему было спокойнее.

На полу штопал гимнастерку один из ротных уголовного штрафбата – Сивой. Это был щуплый и смуглый человек неопределенного возраста. Сивой был абсолютно лыс, но прозвище все равно ему подходило – наверное, из-за сиплого голоса. На поле боя он с десятком своих людей отбился от сдающихся зеков, примкнул к Титову и в первых рядах ворвался с ним в окопы. Из всего уголовного штрафбата на высоте остался сам Сивой и еще трое его подчиненных. В первые дни после взятия высоты они обследовали погибших фрицев и их блиндажи. Поэтому всех четверых слышно теперь было за версту – звякали и громыхали их набитые карманы и вещмешки.

Сивой старался быть поближе к новому штрафному комбату – ему явно не хотелось терять пост ротного, которого он непонятно как добился. Титов же не обращал на уголовника никакого внимания. Им заинтересовался только Гвишиани, и Сивой рассказал заму командира историю о том, как он впервые попал в лагеря в начале двадцатых. Титова тогда поблизости не было, и теперь, воспользовавшись царившим в блиндаже молчанием, Сивой стал повторять свой рассказ уже в его присутствии. Начал он со слов о том, что, дескать, гражданин Гвишиани его давеча спрашивал, так вот он теперь расскажет. Гвишиани промолчал, поэтому Сивой продолжил:

– На зону попал я по идиотизму своему малолетнему. Шестнадцать лет мне было. И была у меня бренчалка – типа балалайки, только круглая. Ну, ходил по деревне, делал вид, что я – акын. Знаете, кто такой акын?

Гвишиани хмыкнул, остальным в блиндаже было все равно.

– Поэт такой, – пояснил Сивой. – Сочиняет и поет о том, что видит вокруг. Вот иду я со своей бандурой и распеваю…

Сивой действительно запел надтреснутым голосом:

Вот идет бара-ан! И я о нем пою!

А во-от! Товарищ председатель колхоза Карпович!

Наш дорогой! Наш дор-рогой!

А вот еще один бара-ан!..

Откашлявшись, уголовник продолжил:

– На всю жизнь свою шутку запомнил! Десять лет лагерей! За что?! Да за то, что одному из этих баранов не понравилась песня! Карпович – сука, так я с ним и не посчитался! Его в тридцатые расстреляли, когда я уже второй срок мотал…

Он подождал какой-нибудь реакции благодарных слушателей, но все, кроме Титова, эту историю с бараном-председателем уже слышали. А командиру было не до баранов – он работал. Беседу поддержал Ладо:

– Спэл про баранов – я сразу дом вспомнил, а! В последний раз барана рэзали, когда меня на войну провожали. Прадедушка рэзал. У него бараны были – вай, красавцы! Чтоб ему еще сто лет жить с его баранами, только он меня на эту войну и отправил.

– Прадедушка – коммунист? – спросил кто-то из штрафников.

– Прадедушка – уважаемый человек, – поправил зам командира, – старейший из Гвишиани нашего клана. Сто двадцать лэт, понял?

– Как же он в таком возрасте еще и баранов разводит?

– Как и все Гвишиани, он крепок телом и духом, – сказал Ладо. – Ты бы нэ спросил такой глупый вопрос, если бы знал, что он в сто двадцать лэт еще и молодую жену взял.

Штрафники охнули.

– Заливаешь, начальник, – очень тихо сказал Сивой. Горец не услышал.

– Э! – гордо сказал Гвишиани. – Прадедушка как узнал, что война, так савсэм юность вспомнил. Сразу говорит: «Пойду русских рэзать!» После этих слов в блиндаже кто-то шумно подавился и долго надсадно кашлял. Говорили ему, что война уже другая, но раз сказал – значит, пойдет. И ушел мой прадедушка с трехлинейкой в город. Потом вернулся. В армию, говорит, добровольцем записался, пришел устроить пир напоследок. Тогда он своего любимого барана и зарэзал. А через день комиссары приехали. Прадедушку нэ взяли, потому что нэ положено. Один Гвишиани у них добровольцем записан – кого-то брать надо. Вот так пошел я на войну вместо прадедушки, чтоб ему еще сто лэт жить.

– Сразу офицером, что ли? – поинтересовался кто-то.

– Почэму сразу? Учился долго. Меня, когда определяли, спрашивали: «Из винтовки стрелять умеешь?» Умею, да. «А товарищу Михаилу Максимовичу Гвишиани нэ родня?» Все, говорю, Гвишиани, – родня. Тогда, говорят, в офицерскую учебку пойдешь. Я и пошел. Долго учился, шесть месяцев. Оттуда уже лейтенантом вышел…

У входа в блиндаж показался караульный. Вместе с ним внутрь проникла волна удушающего жара, поэтому на вошедшего посмотрели с неприязнью. Дозорным оказался Смирнов. Одет он был в рваные бриджи, обернутую вокруг головы нательную рубаху, обмотки вместо жарких сапог и ремень с повисшим на нем раскаленным «шмайссером».

– Товарищ комбат! – обратился он к Титову. – Докладываю: гвардейский полк отбил город! Над зданием исполкома… или что у них там… подняли красный флаг!

– Отличная новость! – сказал Титов, оторвавшись от бумаг. – Что-то еще… товарищ рядовой?

От такого обращения Смирнова передернуло. Он полагал себя уже состоявшимся героем с обещанным орденом на груди. Конечно, почти все поклонники его подвига под прикрытием группы смертников теперь тоже были в земле, но это ничего не меняло. Однако комбат Титов и не думал пренебрегать договором с разведчиком, просто давал понять, что бумага о подвигах Смирнова еще не одобрена командованием. А учитывая, что таких хвалебных представлений Титов собирался сделать три сотни…

Смирнов помрачнел, но «рядового» проглотил.

– Неплохо бы сменить часовых, товарищ комбат, – сказал он. – Со всех течет в три ручья, глотки сухие, бойцы с ума сходят.