Книга Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

И тогда Лев заглянул в прошлое. И сразу же увидел там разыскиваемую девушку, она была очень подвижна и более четко обозначена на оси времени, чем иные существа. Она его поразила: ни подросток, ни женщина. Ей-богу, Лев не на шутку испугался и сказал тому печальному мужчине лишь одно: «Она здесь», ибо видел ее и в настоящем, и в будущем.

— В городе? — обрадовался мужчина, и Лев впервые увидел его глаза — припухшие и мутные.

— Где-то поблизости.

Уходя, мужчина украдкой всунул ему банкноту.

— Пожалуйста, сохраните это в тайне, — попросил он еще.

Не надо было этого говорить, думал потом Лев. О таких вещах никогда не рассказывают. Да и кто бы поверил? Что видится то, чего нет. Что человек — не совсем человек. Что каждое принятое решение — это иллюзия. Слава Богу, люди наделены способностью не верить — вот уж поистине милосердный божий дар.

Женщины, когда спрашивали про любовь, всегда были более конкретны, они хотели, чтобы их обнимали, вели под ручку по парку, хотели рожать кому-то детей, мыть окна в субботу, варить кому-то бульон. Закрыв глаза, он видел их жизнь; она казалась серой, и ему было трудно сосредоточиться на подробностях, которые их интересовали. Шатен или брюнет. Один ребенок или двое детей. Здоровое тело или больное. Деньги или пустые кошельки. Но и это ему удавалось, если напрячься. Он считал в видениях детей, заглядывал в ящики и определял цвет волос мужчин в белых майках, хлебающих свой воскресный бульон. Женская сущность его умиляла. Когда дамы сидели напротив и устремляли полный надежды взор на его лицо, они походили на трусливых зверюшек, на ланей, на весенних зайцев — нежные и пугливые и вместе с тем самые умные, когда нужно запутать следы, убежать и спрятаться. Иногда он даже думал, что суть женщины — это своего рода маска, которая надевается сразу же после рождения, чтобы никому никогда не открываться до конца. Чтобы прожить жизнь в камуфляже. Он полагал, что они и спрашивают не о том, о чем должны бы спрашивать.

Деньги, зарабатываемые ясновидением (небольшие), Лев менял на доллары. Он хотел поехать в Индию, чего ему, впрочем, так и не удалось, ибо Индия, как и все остальное, перестала существовать.

Но поначалу он много раз видел чужое будущее, и оно сливалось в будущее общее, глобальное. Он знал, что должен наступить конец света, скоро, оставалось лишь правильно рассчитать.

Итак, он видел долину, над которой висело низкое оранжевое небо. Все линии этого мира были нечеткие, тени расплывчатые и прореженные каким-то посторонним светом. Не было в долине никаких домов, никаких следов человека, ни единого островка крапивы, ни единого куста одичавшей смородины. Не было и ручья, он исчез под густой и жесткой рыжей травой. Старое русло ручья выглядело как шрам. Не было в том месте дня и никогда не наступала ночь. Оранжевое небо все время светило одинаково ровно — ни жарче, ни холоднее, оставаясь совершенно неподвижным, безразличным. Горы по-прежнему были покрыты лесом, но, всмотревшись, он заметил, что лес мертв, окаменел в одночасье и застыл. На елях висели шишки, а ветки все еще были усеяны посеревшими иглами, потому что не было ветра, который мог бы их сбросить. У Льва возникло страшное предчувствие: если в этом пейзаже произойдет хоть малейшее движение, лес с треском развалится и рассыплется в пыль.

Так мог бы выглядеть только конец. Не потоп, не огненный смерч, не Освенцим, не комета. Так будет выглядеть мир, когда из него уйдет Бог, кем бы он ни был. Покинутый дом, космическая пыль на всем, спертый воздух и тишина. Все живое застывает и плесневеет от света, который недвижим, а потому мертв. В этом кошмарном свете все рассыпается в прах.

Человек, который каждый день видит конец мира, живет спокойно. Время от времени он ездит за книгами в Краков, смотрит на проплывающий за окном вагона ландшафт, главным образом Верхней Силезии с ее промышленными святынями, потом на уходящие за горизонт поля Опольского края, ровно засеянные рапсом, который ежегодно зацветает десятого мая. В брезентовом рюкзаке он везет всевозможные апокалипсисы, сотни раз переписывавшиеся на машинке (последние копии почти слепые, но тем не менее сохраняющие возвышенность мыслей), пророчества духов о крахе цивилизации, откровения Божьей Матери, замысловатые стихи Нострадамуса.

Внезапно заканчиваются равнины и начинаются горы. Поезд въезжает в еловые леса, пробирается по каменистым ущельям и, наконец, попадает в самый центр Валбжиха. Люди выходят на станции Валбжих Центральный, но Лев едет дальше, до Валбжиха Главного, потому что там он пересаживается на поезд до Клодзко.

Валбжих Главный — безлюдный темный вокзал с одиноким киоском, где шахтеры ночной смены покупают сигареты и презервативы. В закусочной продаются вареники, политые растопленным салом, и жидкий чай, с трудом заварившийся в полухолодной воде. Поезд в Клодзко, проходящий через Новую Руду, чаще всего бывает пустой. Лев занимает место на втором этаже вагона[14], чтобы лучше был обзор. Ибо это один из красивейших маршрутов, по которому когда-либо приходилось следовать поезду. Он проходит по высоким путепроводам через просторные долины, по склонам гор, над деревнями и речушками. За каждым поворотом открываются новые виды, от которых захватывает дух. Плавные линии гор, шелковистое небо, ленточки зелени. Низом по шоссе идут люди, погоняя коров, бегут собаки, какой-то мужчина вдруг заливается смехом, позвякивают колокольчики на шеях у овец, неприятно шерстит кожу; чуть выше шагает человек с рюкзаком, машет кому-то рукой, дым из труб тянется к небу, птицы летят на запад. В таком поезде невозможно читать. Надо смотреть.

Лев начал писать книгу. Озаглавил ее, начал с названия: «Конец должен наступить». Речь в ней шла о конце света. Лев давал глубокий анализ неба. Мир приблизится к своему концу 2 апреля 1995 года, когда Уран войдет в период Водолея, и закончится раз и навсегда в августе 1999 года, когда Солнце, Марс, Сатурн и Уран образуют на небе большой крест. Писал он эту книгу в 1980 году, зимой, когда еще ничего не было известно точно, но уже начались забастовки[15], а во Вроцлаве в знак протеста вставали трамваи, образуя большой крест, огромный, на весь город. Лев решил, что, возможно, ошибся в своих провидческих наблюдениях, в толковании крохотных цифр в эфемеридах, и конец света наступит раньше. И собственно говоря, он уже не мог его дождаться. Так и жил ожиданием. Снашивал старые башмаки, белье протиралось по швам, лопались резинки в трусах, из дырявых носков высовывались пальцы, на пятках оставалась тонюсенькая сетка из нейлоновых нитей, через которую просвечивала огрубевшая кожа. И никаких запасов, ничего «на потом». Пустые баночки от майонеза, напрасно ожидавшие джема, варенья на зиму или компота на случай, если вдруг придется лечь в больницу. Но зима могла не наступить, могло не быть следующего лета. Хлеб надо было съедать до конца, до последней крошки, мыло смыливать до прозрачного обмылка, который потом пригодится для замачивания белья.