Книга Аргентинское танго - Елена Благова

«Сколько раскосых мальчиков и девочек я погублю сегодня в метро? Десять? Сто? Что я делаю? Зачем я таким оригинальным образом схожу с ума? Ведь это опасно, Мария, так жить, ты же просто сойдешь с ума, ведь это же так просто». Она закусила губу. Ребенок, под ее ласково скользящей рукой, перестал плакать, заблестел смоляными узенькими глазенками, умильно, как котенок, глядел на нее. Отчего дети и звери всегда так похожи? Ребенок, ребенок. Это был мальчик. У нее тоже был мальчик. Врачи сказали ей. Врачи сожалели: малышка сама, что ей, четырнадцать лет, не удержала. Матка инфантильная еще, слабая. Франчо, это был твой сын. Ты помнишь меня, Франчо? Ты забыл меня. У тебя было таких девушек еще тысяча, миллион. Мужчина летит над женщинами, как коршун. А женщина затаилась, распластала по земле крылья и ждет.

— Токио, — сказала она тихо, повернувшись к Ивану. — Ваня, Токио. Ты здесь бывал?

— Да. — Он широко, как лев, зевнул. — Не так давно.

— Еще до меня?

— Еще до тебя. Мы же всего год вместе.

— Год?..

Ее это потрясло. Год? Всего год? Это очень мало. Жалкий год, как это мало. А кажется — они прожили жизнь. Прожили? Разве теперь все в прошедшем времени? Да, в прошедшем. После того вечера в сосновом бору.

Самолет разворачивался, круглил, нырял носом вперед, ворчал, утихал, останавливался — и наконец остановился. Раскосый мальчонка улыбнулся Марии, обнажив смешные беззубые десны. Она улыбнулась ему в ответ и чуть не заплакала. Иван отстегнул ремень, поднялся с кресла, разминая усталые мышцы.

— После такого перелета только и попрыгать у станка. Ты знаешь о том, что Родион снял здесь для нас один из лучших репетиционных залов?

Когда они сходили по трапу, он сбегал по ступенькам первым, впереди нее, и он не обернулся, не подал ей руки. Небо над Японией было ясным, летним, жарким, хоть уже начиналась осень. Дни поминовения погибших в Хиросиме уже прошли.

«Теперь нужно как-то отколоться от Ивана, чтобы… Регистрационная стойка, ну да, вон она… И кто-то в белом костюме, да, действительно стоит там… в темных очках… Почему они все, как в дешевых фильмах, — в темных очках?.. Иван отчего-то странно, подозрительно смотрит на меня. Или мне это кажется? Я скажу… Я скажу ему…»

Мария поднялась на цыпочки — якобы рассмотреть цифры на электронных аэропортовских часах. Обернулась к Ивану. Лицо ее расцвело лихорадочным румянцем.

— О, японское время, Ваня! — Губы ее растянулись в улыбке манекена. — Япония — страна суперэлектроники, лучшие в мире компьютеры, отсюда, судя по всему, и начнется Третья Мировая, ее японские компьютеры начнут, ты не находишь?.. По-местному — уже десять вечера, ай-яй-яй, мы успеваем в Токио в метро?

— Зачем нам метро? Мы доедем в отель прямо на такси. Здесь шоферы понимают по-английски, успокойся.

Из румяной она сделалась серой. Улыбка с лица не сошла, как приклеенная.

— О, правда? Это очень удобно. А где наш отель?

Иван произнес название улицы по-японски. Она пожала плечами.

— Ты знаешь, где это?

— Знаю. Я останавливался именно там, когда гастролировал здесь с трио «Электрик». Я сам водителю дорогу покажу. Дорожки тут классные, увидишь! Туннели тридцатого века… Подземные города, подземные автострады! Роскошь техники и дизайна! Так что не волнуйся, котик…

— Я не котик. Я Мария Виторес!

Он вскинулся.

— Что я такого сказал тебе! Что ты окрысилась?!

— Я не крыса! Я Мария Виторес!

— Ого, гордыня в нас вон как заиграла…

На ее глаза набежали настоящие слезы. Настоящее, гордое испанское бешенство вскипело в груди. А кто-то холодный, издевательский, внутри нее отмечал ехидно: «Так, так. Вот так, хорошо. Верно все делаешь. Развязанная ссора. Ты убегаешь. Вроде бы в туалет, поплакать. Но на ходу кидаешь: езжай сам в свою пятизвездочную „Плазу“, я на такси и сама доберусь! Я тоже знаю английский!»

Мария, прижимая к себе сумку, шатнулась вбок. Отбежала от Метелицы на два шага. Он стоял весь бледный. Она могла бы поклясться, что в его глазах вспыхнула ненависть.

— Я тоже знаю английский! — крикнула она Ивану. — Провались ты со своими котами и крысами! Отстань от меня! Я… сама доеду!

И она побежала, побежала от него, зигзагами, криво-косо, сначала петляя по огромному залу аэропорта, потом, увидев указатели «WC», — на них, как лодка идет на створный знак. Сумка через плечо, где паспорт и деньги, знание английского, вот весь ее багаж. Все чемоданы возьмет Иван. Пусть думает, что она поссорилась с ним. Пусть думает все что угодно.

Она влетела в надушенный, чистый как операционная, блестяще-кафельно-мраморный туалет, пахнущий лавандой и розами, хорошим мылом и отчего-то немного шоколадом, заперлась в кабинке, прислушалась к своему неистово бьющемуся сердцу. Ей стало страшно. Там, у стойки, ее ждет человек по имени Каро. Самолет из Москвы прилетел давно, он давно ждет. Смотрит на часы. Девушки с черными, заколотыми на затылке волосами, в ярком, черно-желтом, по японской моде, платье нет как нет. Сверток жжет ему руки. Или — карман брюк?

Надо отсидеться здесь пять минут, спустить воду и вылезти. Надо взять у этого Каро сверток и выкинуть его в первый попавшийся канализационный люк.

И потом — получить пулю в лоб даже не в Москве. Прямо здесь, в Токио. От того же Каро. Каро — явно человек Аркадия. Или тех, кто в Токио непосредственно связан с Аркадием. Японцы хладнокровны, они с ясной головой и холодным сердцем совершают и убийство и самоубийство. На Востоке другая психология смерти. Что ты знаешь о смерти, девочка? Только то, что твой ребенок умер, не дождавшись рожденья?

«Девять месяцев. Девять месяцев внутри мрака, тьмы. Серебряной тьмы. Девять месяцев маленький человек живет в красной теплой соленой тьме, и ему там сладко, сладко. Он зреет, как плод, переворачивается в утробе. Он поет песни и сосет палец, и слушает музыку, и плачет, если печалится. Он грезит. Ему кажется — он не родится никогда. И наступает рождение. Страх. Боль. Ужас. Красные огни. Красные водопады. Красные взрывы. Все взрывается вокруг, рвется с хрустом, обрушиваются потоки огня, воды, жестокого яркого света. Голову сдавливает обруч смыкающейся и раздвигающейся пещеры. Человека насильно выталкивают из теплой родной темноты. Из сладкого красного молока и киселя, в которых он купался. Молочные реки… кисельные берега… Девять месяцев. Сколько было моему мальчику? Четыре? Пять? Сколько ему оставалось дожить там, во мне? А если я выйду из туалетной кабинки, а меня застрелят в упор? Или из винтовки с оптическим прицелом — в зале аэропорта? За то, что я вовремя не подола к Каро и не взяла у него…»

Она осторожно, как мышкующая лиса, вышла из кабинки, огляделась. Никого. Дверь хлопнула. Она прижала к себе сумку. Маленькая грациозная японка, смешно семеня вывернутыми ножками в стучащих по мрамору гэта, в темно-лиловом шелковом кимоно с огромным красным бантом на спине, похожая на японскую куклу, процокала в свободную кабинку, мельком глянув на Марию и на всякий случай вежливо кивнув ей, незнакомой. Японцы вежливый народ. Они и с незнакомцем учтиво поздороваются. А владыку на торжественной аудиенции, если надо, самурайским мечом без страха поразят.