Книга Террор на пороге - Татьяна Алексина

Шахидские пояса, отобранные у террористов. Москва, 2002 г.

Итальянский круизный теплоход «Ахилле Лаура» был захвачен террористами в октябре 1985 г.

— Муж мой до этого… и в мыслях-то мне ни разу единого не изменил. Я ручаюсь!.. — продолжала она. — Он не изменял никому: ни мне, ни друзьям, ни больным, которых спасал.

Бывший муж был хирургом. Он, оберегая жену, не делился сложными подробностями хирургической деятельности… казавшейся ей героической: постоянно вторгаться в недра людских организмов! Для себя она обозначила его профессию одним благородным словом: спаситель… С малолетства Света дивилась — как непостижимо таинственным — двум профессиям: авиаторов, поднимающих в небеса и возвращающих на землю гигантские авиалайнеры, и хирургов, возвращающих на землю подчас обреченных.

— Поверьте, для хирургов это просто работа, — упорно решал я психологическую задачу.

— Нет, это подвиг! — не подчинялась она. — Мой муж стольких спас…

Я, не будучи ни летчиком, ни хирургом, возвращал ее бывшего супруга «на землю». Точней, приземлял… А она его не прекращала боготворить.

Я настойчиво советовал другим, да и самому себе, оголтело не очаровываться, — тогда и разочарования не станут оголтело жестокими. «Цените, но не переоценивайте! А заодно и не путайте разочарование с крахом!» — подсказывал я. Предлагать это Свете было уже поздно, — и я старался напрасно.

— Высокий удел моего мужа — спасать! Может, вы с ним тоже поговорите?

— Ну… вы-то хотите, чтоб я не столько поговорил, сколько отговорил. Если б я состоял в его близких приятелях, то смел бы попробовать. А в нынешней ситуации… медицинская этика не дозволяет.

Насчет этики я придумал. Но все же его пригласил…

«Взрослый ребенок» говорят о человеке, которого жизнь до изумления ничуть не разочаровала, не обломала, не проучила.

— Добрый в любом возрасте сохраняет в себе детство, — пояснял мне зачем-то профессор, определивший мое направление в медицине. Перефразируя классика, он поучал: «Поэтом можешь ты не быть, но психиатром быть обязан!». И уточнял: «Потому что времена на нашей планете бушуют безумные».

Он напоминал и пушкинские строки, их-то уж не смея перефразировать. Во-первых, это был Пушкин, а во-вторых, строки те до сей поры определяют значение психиаторского призвания:

Не дай мне Бог сойти с ума!

Нет, легче посох и сума…

Профессор предупреждал, чтобы я следовал не только его советам и авторам медицинских учебников, а прислушивался бы и к размышлениям философов, художников слова. Да и собственными методами лечения не пренебрегал…

Сам он классическую поэзию и прозу в союзники себе призывал часто. К чему и меня пристрастил… Лишь с той самой лермонтовской строкой — относительно «жестокой радости детей» — профессор вступал в неуверенное противоречие. Неуверенное, так как не в детях он учил меня видеть исключительно доброту, а во взрослых, сумевших детство в себе сберечь.

И вот предо мной возник именно такой человек… Уже в первые минуты детскость проявила себя в незащищенной открытости и неприспособленности к злонамеренной, заранее подготовленной оборонительной лжи (кстати, безвредно, по мелочам дети врут не задумываясь).

Задиристый вихор на макушке дополнял мальчишеский облик моего посетителя.

Он с ходу и виновато поведал о своем тупике: в новый дом навсегда вселился, а со старым никогда до конца не порвет. И я поверил, что он разрывается.

Женщину из «чертова колеса» я не знал, — и потому, не задумываясь, выбрал для сочувствия свою пациентку.

А он продолжал передо мной распахиваться.

Все сводилось к одному и тому же: второй женой своей он безысходно околдован, заворожен, но и первую вышвыривать из жизни немыслимо: как матери или старшей сестре, он ей многим и безмерно обязан… Таких слов, как «немыслимо» и «безмерно», Валентин не произносил, но они подсказывались интонацией, выражением лица.

Годами он был старше «старшей сестры», но как ребенка, пусть и взрослого, она его взращивала, а иногда и заслоняла собой.

Значит, именуя мою пациентку «дитем», да к тому же «избалованным», их общая дочь не была справедлива. Я подумал, что сберегать в себе такого ребенка не обязательно… Да и сходство с отцом она себе, по-моему, вообразила. Общих черт я, как ни всматривался, не обнаружил. Разве что подбородки у обоих были настоятельно волевые, но воля разных людей служит и разным целям.

Светлана не замечала предательства дочери. Ее нрав, привыкший к взаимопониманию и сердечности, не научился атаковать и был лишен иммунитета по отношению к атакам со стороны.

Согласно исповеди «взрослого ребенка», выходило, что как раз Светлана расставалась не только со своим мужем, но и со своим сыном. Горестная и запутанная получалась коллизия. «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему…» Прав был Лев Николаевич.

Я пробормотал что-то нелепое о его долге перед единственной дочерью.

— Ни на миг не забываю о ней… Появился, откровенно говоря, и долг перед дочерью будущей.

— Она ожидается?

— Через пять с половиной месяцев.

Его открытость требовала и точности в цифрах. Коллизия в своей запутанности все усложнялась.

Поразительно, что и меня тянуло перед ним распахнуться. Я пороптал на трудности исполнения врачебных обязанностей. И вдруг, вместо того, чтобы попробовать, служа своей пациентке, склонить его к возвращению, стал выражать мужское понимание и сожаление. Он располагал к бесхитросности и отсутствию формальных телодвижений.

Растрогавшись, я возжелал умиротворить его психику — и перебрал все забредшие в память факты, когда великие, подобно ему, разрывались тупиковыми личными проблемами. Припомнил семейные перипетии Тютчева, Бунина, Маяковского… Получалось, что «раздвоенное» семейное существование было главным образом бедою писателей. Похожие факты чужих страданий, повторюсь, всерьез никого не успокаивают. Но все-таки…

Через час я обязан был доложить моей пациентке о состоявшихся переговорах. Которые для ее грядущего, как пишут о переговорах политических, завершились безрезультатно. А для меня знакомство с бывшим супругом стало бесспорным приобретением. Я приобрел, а она утеряла… Только масштабы того и другого были несравнимы, конечно…

Искренне делиться со Светланой своими впечатлениями о Валентине было бы непростительным отступлением от моей психологической цели. Поэтому на ее трепетный, нетерпеливый вопрос: «Ну, как он вам показался?» я отреагировал с вызывающим равнодушием: «Человек как человек… Ничего из ряда вон выходящего».