Книга Голыми глазами - Алексей Алехин

А во времена тенниса, перед войной, брат и сестра учились в школе. Брат увлекался радио, фотографией и всякой техникой. А Марина умела шить и вязать. Она часто перевязывала кофточки, варежки, потому что новых было негде купить. Однажды только отец принес из торгсина синий с красным вязаный костюмчик, немножко большой, но Марина его переделала и носила несколько лет подряд, перевязывая рукава, когда делались коротки или протирались локти.

В то время они любили лежа на подоконнике глядеть на посольский теннис.

Обычно играли девочка лет пятнадцати, примерно Марининых лет, и мужчина с молодым смуглым лицом и коротко стрижеными темными, такими же, как у девочки, волосами.

Они выбегали на корт со сверкающими на солнце ракетками, в ослепительных белых костюмах – особенно хороша была крошечная юбка на девчонке, и яркая лента в волосах – и разбегались по разные стороны сетки.

Эта пара играла примерно в равную силу, на счет, часа полтора, два. С корта они уходили одинаково мокрые, раскрасневшиеся, разговаривая и держа ракетки под мышкой. Проиграв, девочка всегда спорила, а мужчина шагал рядом, улыбаясь и подбрасывая и ловя мохнатый белый мячик.

Иногда вместо него выходила женщина лет сорока. Но она была тяжеловата, бегала медленнее, а главное, ее игре не хватало жизни – она играла старательно. Поэтому Коля с Мариной больше любили, когда у девочки был первый партнер.

Из их окна посольский корт был как на ладони. Они видели, как один из двоих подбрасывал мяч и бил, посылая на дальнюю сторону площадки, слышали тугие удары мяча, голоса игроков, выкрикивавших счет. Марина думала о том, что с корта не видно улицы, дровяных сараев и сложенных в штабеля дров, а только ровная темно-зеленая краска забора, узкая кайма выбивающейся из-под него травы, красноватая земля корта, синее небо, верхушки деревьев и купол без креста, сетка и взлетающий в небо белый мяч.

Ни разу в жизни Марина так и не играла в теннис.

Началась война. Окна посольства заколотили досками, и все уехали. Наступила зима. Во дворе на месте корта лежали скучные серые сугробы, закрапленные угольной пылью. В сорок втором Марина кончила школу, пошла в педагогический. Коля поступил в электротехнический годом раньше – его не призвали из-за испорченного зрения. Потом он работал, так и не женился. Когда дом в начале семидесятых ломали, получил маленькую квартирку в новом районе, в девятиэтажном доме возле железнодорожных путей. Там и живет сейчас, хотя болеет.

У Марины сложилась благополучная судьба.

В конце войны она вышла замуж, воспитывала сыновей. Когда те выросли, пошла преподавать – ради пенсии и чтоб занятие было. Ну а нынче… посчитайте, сколько ей уже.

Иногда она вспоминает теннисный корт, на который они с братом так любили смотреть в детстве. Марина видит совершенно отчетливо, как девочка на ближней половине взмахивает ракеткой, бьет – и бежит, успевая к ответному мячу. Помнит взмах ее смуглой, открытой до плеча руки, сбившийся белый рукав тенниски с тонкой цветной каймой, даже звук, с которым ударяет мяч – звонко о ракетку и глуховато о твердую землю корта.

...

1975

«Привет Москве!»

Проталкиваясь среди сидящих, потные официанты волокли над головами подносы, уставленные тяжелым пивом, вокруг курили и орали, алюминиевые ножки стульев скребли плиточный пол. Сосед случайный с бурым лицом, желвакастый, скулы в морщинах коричневых, молчавший все, вдруг, сдвинув забор опорожненных кружек, заговорил, глядя куда-то мне за спину, вроде как там кто-то стоял и слушал.

– Пятьдесят второй год был, конец лета. У меня срок кончился, и везли нас на барже вверх по реке. Иначе до железной дороги не доберешься – Сибирь. Баржа медленно идет, над головой солнце желтое, мы как с ума посходили – на свободу едем.

А тут баржу посадили на мель. Мосточки из досок перекинули, конвой перешел, стали и нас на берег сгонять. Лес кругом, только вдоль воды – песок.

Глядим, из леса бабы к нам бегут, тоже зэчки, с лесхоза. А мы их уж сколько лет в глаза не видели! Навстречу кинулись, очумели прямо – не остановить. И один к одной, точно к жене, к родной своей! И тут же, прямо на песке, в обнимку… Моя все целовала меня, да гладила, гладила… Всего-то прошло, кажется, минутки две…

Потом загнали нас на баржу опять. А бабы всё на берегу стоят, кричат и плачут. И когда уж баржа пошла, моя крикнула только: «Привет Москве!»

Он вдруг будто увидел меня и замолк. Поднял было кружку с остатками и поставил, надломил рыбешку и положил. И уже в глаза мне глядя:

– В позапрошлом году, в марте месяце, иду по Горького, возле «Подарков». И вдруг точно на столб налетел – женщина. Взглянул ей в глаза – и не знаю, кто, где видел, только счастье, счастье! Иду к ней, а она стоит, смотрит, красивая, в шубке, серьги золотые в ушах. Улыбается мне, молчит и всё в глаза смотрит…

А ее из машины мужчина, тоже красивый, худощавый, седой, зовет: «Иди, Маша». Она к машине идет, а сама на меня смотрит. И села уже, сейчас уедет, только крикнула: «Привет Москве!» – и дверь захлопнула. Машина тронулась, а она в окно высунулась, улыбается и рукой машет: «Привет Москве!»

1970-е

Турецкий ланч (ненаписанный рассказ)

Она (ну, скажем, Наташа), чуть полноватая блондинка со светлым пушком на лобке. Ее телесный образ, усиленный ревностью, на всем протяжении рассказа не дает покоя герою, и этот эротический штрих в его соблазнах мелькает.

Он… но он и есть наш подопытный в обставленной красивыми пальмами вольере, потому его облик, внешний и внутренний, должен проявляться исподволь, из посторонних деталей и обмолвок.

Ее подружка, попка с два кулачка, пока без имени. Эдакая юная самочка с остренькими грудками. Он ее терпеть не может. В Москве его дура с этой вечно шляются по бутикам: вот и перед самым отъездом принесла шлёпки за сотню баксов. Живет в соседнем отеле с вышколенной прислугой, приученной не встречаться с гостями глазами. А в самую жару там, рассказывала, по пляжу носят подносы со свернутыми ледяными салфетками, вымоченными в мятной воде: освежать лицо и шею. Пять звезд! И эта туда же – ходит к ним на какие-то процедуры, и там ее обертывают водорослями, как утопленницу.

Еще Керим из лавочки, продающий экскурсии на яхте. Он напомнил ей одноклассника, самого первого ее мужчину, сама сказала. Но, в общем-то, он только запустил механизм ревности и больше не появится.

Однако и главный объект ревнивых мук лишь назван по имени, зато чудится ему во всяком попадающемся на глаза молодом турке – ну хоть вон в том, что сейчас в своем шатре, заставленном водными лыжами, показывает какой-то полуголой девице движения латиноамериканского танца. Ревность, к тому же мыкающаяся в неизвестности, и есть пружина рассказа. Потому что утром, пока она мылась в душе, он прочел в ее мобильнике эсэмэску от приятельницы: «Вечером на яхте. Будет еще Ахмет». Вчера он не пошел с ними таскаться мимо лавок с золотым и серебряным мусором, и теперь мог вволю фантазировать, лежа не открывая глаз и слушая, как она ходит по комнате, шелестя по мрамору пола босыми ногами.