Книга Бульдог. В начале пути - Константин Калбазов

— Все же есть!

— Фаше феличестфо, не стоит торопиться. Процесс научных изысканий фесьма долог, а здесь идет речь о челофеческих жизнях. Я ничего не утферждаю. Нужны дополнительные исследофания.

— И когда ты будешь готов дать окончательный вердикт?

— Не ранее чем через год.

— Еще год!?

— Фаше феличестфо…

— Вот же заладил! Сколько испытуемых уже было?

— Дфести дфадцать три челофека. Из них, сто дфенадцать инфицированы лимфой «Алена». Так зофут ту дефочку.

— А отчего не свое имя‑то дал?

— Если ф научных кругах посчитают…

— Ладно, ладно, то дело твое. Умершие есть?

— Среди испытуемых другой лимфой, один. От лимфы «Алена», нет.

— А при нынешней вариоляции, кажется двое на сотню?

— Та, фаше феличестфо.

— Так чего же тебе еще надо?

— Нужны еще испытуемые и наблюдения.

— Ладно. Получишь все потребное, — наконец сдался Петр не в силах переубедить медика.

С «добровольцами» для опытов Блюментроста проблем не было никаких. Петр попросту распорядился предоставлять в его распоряжение осужденных за преступления. Рисковать жизнями добропорядочных людей он все же поостерегся. Кто знает, как оно все обернется. А каторжане и так мерли часто и по многу, в том числе и от оспы. Так же, глядишь, подольше потрудятся на благо России, за грехи свои тяжкие. Да и условия в бараке доктора куда как приличные, и работ никаких.

Единственное неудобство, необходимость постоянно держать возле того барака сильный караул. Все же каторжане. Но этим пожалуй они и ограничивались. Петр как и обещал, предоставил в распоряжение лейб–медика все потребное.

— Иван Лаврентьевич, ты подумал насчет того, чтобы занять кафедру практической медицины в академии?

— Подумал. Но. Фаше феличестфо, у меня никак не достанет на это фремени. Мои изыскания, работа в медицинской канцелярии, обустройство аптек как обычных так и с приходящими больными. Фсе это отнимает слишком много фремени, и я не смогу по настоящему отдаться делам академии.

Что же, звучит вполне обоснованно. Но Петру отчего‑то казалось, что основная причина не в этом, а в младшем брате, являвшемся президентом академии. Быть в подчинении у Лаврентия Лаврентьевича, Ивану Лаврентьевичу не блажило. Сейчас же они считай на равных и каждый при своем деле. Впрочем, прав медикус, не дело нагружать одного человека сверх всякой меры.

— Теперь с тобой, Андрей Константинович. Признаться, вчерашний разговор меня сильно озадачил и раззадорил. А главное, возмутил. Человеку с такими талантами точно нечего делать на монетном дворе. Туда уже ушел приказ под моей подписью и ты откомандирован в мое распоряжение. Но запирать тебя в токарне деда с парой тройкой учеников, это небывалое расточительство. Лаврентий Лаврентьевич, как мыслишь, сможет ли Андрей Константинович стать достойным академиком кафедры механики.

— Думаю, что достойней человека найти трудно, ваше величество, — не поднимаясь со своего стула, президент академии умудрился сделать почтительный поклон.

Вот же. Вроде два родных брата, от одних родителей, а подиж ты. Иван Лаврентьевич говорит с ярко выраженным акцентом, как истый немец, словно и не родился в Москве. Наверное все дело в разнице возраста. Иван Лаврентьевич рос в то время, когда немецкая слобода в Москве была более замкнутым мирком. А Ларентий Лаврентьевич родился не просто на пятнадцать лет позже, а уже в другую эпоху. Акцент у него конечно же присутствует, все же немецкая слобода оставила свой отпечаток и на нем, но уже более мягкий и уж буквы‑то он все выговаривает правильно.

— А как там ваши академики, не заклюют? Братия у вас особая. Знаю я, что приказ мой выполните, но так же слышал, что отношение к тем, что с сильной протекцией, особое. Не хорошее отношение. А ему нужно работать, а не с кознями разными бороться. Поэтому давай как на духу, примут его иные академики и преподаватели или за выскочку посчитают.

— К господину Нартову относятся как к великолепному механику, мастерство свое постигшему наилучшим образом и привнесшему в развитие механики много полезного. Уверен, что говорю сейчас от имени всех — такому назначению мы будем только рады.

— Тогда сам и приглашай. Думаю меня все же от греха подальше, лучше туда не вмешивать.

— Я все понял, ваше величество.

— Андрей Константинович, а ты там не робей, если тяжко будет, сразу ко мне. Я тебе отдельную мастерскую устрою, да обеспечу всем потребным по самую маковку, пусть тогда обзавидуются.

— Думается мне, Санкт–Петербургская академия и без того обеспечивается всем потребным не в пример лучше, иноземных академий, — улыбнувшись возразил Нартов.

Сложно спорить. На детище Петра Великого средств никогда не жалели, даже в годы беспутства его внука, потому как это одна из черт лица государства. Жаль только там до сего момента был лишь один из числа рожденных в России, Блюментрост, президент академии. Ну да ничего, вот теперь еще один академик появится.

Закончив разговор касающийся всех троих, Петр отпустил Блюментроста и Нартова. Первый вышел в гостиную поджидать младшего брата, второй тут же направился в токарню, так как свое личное время, отводимое на отдых, император хотел посвятить изучению токарного дела. Не сказать, что он прямо‑таки воспылал страстью к работе на этих махинах, но желание поближе ознакомиться и уметь с ними хоть малость обращаться присутствовало.

— Я тут с учителями своими беседы имел, да тишком разузнал, что и к чему, — когда они остались наедине, угрюмо начал Петр. — Что же это творится, Лаврентий Лаврентьевич? Бегут академики и иные ученые из академии. Вон Якоб Герман сказывает, что контракт продлевать не хочет, иные думают так же. Кафедра химии и практической медицины без академика пребывает, потому как желающих ехать к нам нет и из местных никто на то место не зарится. И это при таком‑то жаловании! Академикам платят от тысячи до полутора тысяч рублей в год, нигде такого нет, а желающих не находится. Не объяснишь?

— Право, ваше величество…

— Ты словоблудство‑то для других прибереги. Хорошо было, когда я про свой долг позабыв предавался охотничьим забавам? Молчи. Все одно правду не скажешь. А я отвечу. Плохо. По сей день не пойму как все не порушилось. А все от того, что тело без головы жить не может. Отруби руку, выживет, а вот без головы никак. Ну я‑то по глупости и по малолетству, но ты‑то взрослый муж. Как можно было отстраниться от всего, и дела академии полностью передать в руки Шумахера,[12]коий прямо‑таки измывается над преподавателями и академиками.