Книга Год черной луны - Мария Спивак

— Думаю! И не понимаю, как ты мог? Вспомни, что было с Иваном! Ты готов поручиться, что это не подействует? А если подействует, то именно так, как тебе надо? Зачем пробуждать к жизни то, чем ты не умеешь управлять? Не веришь в чушь, ну и не лезь в нее!

Она вконец разозлилась, выгнала меня из номера. Я давно не видел ее такой нормальной и пожалел о своем поступке: все шло замечательно, а теперь кто знает, чем обернется мое волхование. Но наутро, при виде ее по-прежнему недовольной мордочки, начал успокаиваться. Вот же — ничего не случилось. Я, наверное, окончательно свихнулся, уверовал во всякое мракобесие.

Но к вечеру, чуть ли не по щелчку, Тата резко переменилась. Я не мог бы ни описать, ни объяснить, в чем эта перемена заключалась, ни доказать, что она действительно произошла, но хорошо ощутил ее физически. Буквально услышал звон, с которым лопнула доводившая меня до бешенства стеклянная оболочка. А из-под нее — наконец-то! — появилась живая Тата. Как росток из-под пленки: беззащитный, чуть сморщенный, влажноватый от пара.

Она, кажется, испугалась и немножко грустила, но была так трогательна в своей открытости, что при одном только взгляде на нее у меня непроизвольно сжималось сердце. А душа между тем пела: она — моя, вся — моя; моя, моя, моя! Оставалось лишь непонятно, благодаря чему — чарам ли, отдыху, перемене обстановки? Моим собственным скромным заслугам?

Зачем я связался с церковным цветком? Сам себя обрек на бесконечные сомнения.

Увы, назад пути не было.

Но я все равно наслаждался жизнью, как никогда прежде, и уже много лет не чувствовал себя лучше. Даже кофе пил сколько хотел, хоть это и вредно для здоровья.

Подошло время уезжать. Я знал, что теперь не смогу жить как раньше: мы с Татой должны быть вместе. Всегда. С прошлым придется расстаться. При этой мысли в груди холодело: как объясняться с женой? А ведь надо. Первое время лучше пожить за границей — пока страсти не улягутся. В день отъезда я поделился своими мыслями с Татой. Она отнеслась к идее без восторга, на который я, признаться, рассчитывал, насторожилась, ушла в себя, но потом сказала:

— Такие вопросы каждый решает для себя сам. Если ты твердо уверен, что другого пути нет… но все-таки, прежде чем «обрадовать» жену, тысячу раз подумай. Насколько я помню, это очень больно.

— О чем мне думать? Я хочу быть с тобой. Мы и так практически неразлучны. Ее жизнь нисколько не изменится, я в состоянии обеспечить всех. Но думаю, будет легче, если мы с тобой месяца три-четыре поживем не в Москве.

Тата изумленно подняла брови:

— А где? В Тамбове?

— Нет, я предлагаю — в Грансоле. Или поблизости. Согласна? Только Никсона придется взять с собой.

Тата молчала. Глаза у нее были испуганные. После очень долгой паузы она произнесла:

— Советую еще раз подумать. И я тоже подумаю, а в Москве мы снова все обсудим. Такое важное решение нельзя принимать скоропалительно.

От ее слов я испытал двойственное чувство. С одной стороны, я не связал себя жесткими обязательствами, но с другой… новая, изменившаяся Тата должна была уцепиться за меня обеими руками. По-моему. Неужели она не хочет, чтобы я принадлежал только ей? Как, в конце концов, она ко мне относится?

Я вернулся в Москву и, к своей великой радости, узнал, что жена собирается в другой город к родственникам — на месяц. Объяснение откладывалось само собой — превосходно!

Приехала Тата, и мы действительно стали неразлучны. Всюду бывали вместе, я возил ее в свой загородный дом, а в отсутствие сына оставлял ночевать в московской квартире. Стоял конец сентября, почти противоестественно теплый. Мы практически все время проводили вдвоем. Наши дни плавно перетекали в ночи, а ночи — в дни, наполненные таким золотистым, томным, медовым сиянием, что у меня постоянно щемило в груди.

Иногда случались выходы в свет: меня или Тату куда-нибудь звали, мы вскакивали, наспех одевались, не отрываясь друг от друга, подолгу не попадая в штанины и рукава, Тата припудривала щеки, расцарапанные моей щетиной, и даже губы, ярко-малиновые от поцелуев, лукаво улыбалась мне в зеркале, и мы бежали — смотреть, слушать, общаться. Мое восприятие было настолько обострено, что события того времени сохранились в памяти в виде огромных картин с подчеркнуто объемными, выпуклыми, тщательно прописанными деталями. Такой гиперреализм.

Мы ездили в лес и подолгу гуляли с Никсоном, который, к моему удивлению, с первой минуты отнесся к Тате почтительно и беспрекословно ее слушался. Он, между прочим, товарищ с норовом и никого, кроме меня, не признает, а Тату приглашал играть и вообще всячески перед ней рисовался. Я шутил: ты на всех мужиков действуешь одинаково!

С ней все что угодно — кино, выставка, ужин в ресторане, прогулка в парке, телевизор в постели — было настолько здорово, сочно и вкусно, что окончательно доказало и без того очевидное: она мне необходима. Она стала моим наркотиком, светом, водой, воздухом. Я почти не вспоминал о своем горе-колдовстве, перестал без толку обрывать лепестки: любит — не любит. Разумеется, любит! Прошло совсем немного времени, и я снова заговорил об отъезде за границу.

Тата ненадолго задумалась, а потом махнула рукой:

— Почему бы нет! Разведай насчет вариантов.

Я разведал, выбрал, списался с владельцами. Мы подолгу рассматривали фотографии в Интернете: квартира в Барселоне на Рамбле или вилла у моря на границе с Францией? Или… но сюда не пускают собак. Процесс выбора доставлял неизъяснимое наслаждение.

Месяц пролетел слишком быстро; вернулась жена. Леденея от страха, я объявил: ухожу. Мне и в страшном сне не могло присниться, что за этим последует. Не вдаваясь в подробности, скажу, что уйти я не сумел. Подумал: ладно, подождем. Пусть свыкнется с мыслью.

Я немного опасался реакции Таты, но она лишь пожала плечами: все очень понятно, жаль только, поездка срывается. Тогда я предложил лететь со мной в Норвегию. Тем более что командировка попадала на ее день рождения.

— Северная страна в такое время года? — разочарованно протянула Тата. — Вот если б Париж…

— Не расстраивайся, будет тебе Париж, — утешая, ответил я. — Но для начала давай сгоняем в Осло на недельку. — Мне в голову пришла одна мысль.

Сказано — сделано. Гостиница, виза, билеты. На этот раз обошлось без капризов, и вскоре мы улетели в Осло. С погодой невероятно повезло, и, пока я торчал на переговорах, Тата часами гуляла по Акер-Брюгге, фотографировала парусники у причала, поджидала меня в открытых кафе на набережной. При моем появлении она так радостно улыбалась, что мое сердце разрывалось от счастья. Никаким колдовством этого не добиться, думал я, изредка вспоминая свои глупые метания. Просто ей нужно было время — и путешествия, старое доброе средство от душевных ран. Да за одну такую улыбку я готов всю жизнь колесить с ней по свету! А уж за все остальное… Тата искрилась, сверкала и совершенно очаровала моих норвежских коллег.