Книга Обреченное начало - Себастьян Жапризо

Она больше не показывалась в Виларгье. Они вместе ходили за продуктами в соседнюю деревню, несколько раз ездили в Валь за сорок километров. Они проводили там весь день и обедали в ресторане. Еще ходили в кино. Дени любил кино.

Они поднимались на холмы, чтобы запастись молоком и яйцами на отдаленных фермах, и не спеша возвращались, останавливаясь в лесу, чтобы поесть черники и полежать среди папоротников.

Прошли две первые августовские недели, а потом разнеслись новости об освобождении Парижа. Однако влюбленные пребывали в состоянии внутреннего оцепенения, и для них это событие прозвучало, как отдаленное эхо.

— Наплевать на войну, — говорил Дени. — Нас это не касается. Ну и что с того, что война?

Но когда он понял, что рано или поздно все вернется в привычное русло, новости стали интересовать его.

XXII

Как-то вечером она вернулась домой только после восьми. Дени ждал ее, сидя на пороге и грызя кусочек сахара. Она подъехала, пакеты — на багажнике велосипеда, и он подбежал, чтобы помочь ей.

— Тебя так долго не было, — сказал он.

— Я знаю. Я опоздала, но повсюду на дорогах немецкие колонны. Меня три раза останавливали, проверяли документы.

Они разложили продукты на кухне.

— Что происходит? — спросил Дени.

— Они высадились в Провансе.

Дени сел на стол, держась руками за край. Она открывала пакеты.

— Париж освобожден, и немцы отступают к границе. Говорят, что американцы и французы находятся меньше чем в сотне километров отсюда, но газеты не продаются.

— Тогда мы не сможем оставаться здесь дольше, — сказал Дени.

Она тряхнула головой:

— Почему же? Останемся здесь до октября.

Потом повернулась к нему:

— Обещаю тебе, дорогой.

Дени опустил взгляд.

— Ты не знаешь мою маму, — сказал он. — Подожди, когда начнут ходить поезда, тогда посмотришь.

Он подошел к двери. Небо над долиной было сумрачным. Солнце садилось, и на холмах лежали красные отблески. Дени сел на пороге, подперев руками подбородок. Она присела рядом. Обняла его, положила белокурую голову ему на плечо.

— Не грусти, дорогой.

— Еще один день прошел, — сказал он, — сколько их у нас осталось?

— Их у нас осталось — вся жизнь, дорогой.

Дени понизил голос:

— Конечно — вся жизнь. Но кому нужно, чтобы эта идиотская война заканчивалась? Очень надеюсь, что боши выгонят всех отсюда и начнутся новые бомбежки.

Она закрыла ему рот рукой.

— Не говори так. Мы останемся здесь.

Позже, в комнате, они лежали с открытыми глазами в темноте — бок о бок, щека к щеке.

— Клод.

Она приподнялась.

— Да.

— Когда нужно будет возвращаться, покончим с собой вместе, вот и все.

— Сегодня ты готов убить всех на свете.

— Покончим с собой, — сказал Дени.

Поцелуй.

— Согласна. Покончим с собой.

— Ты, правда, счастлива? Ты, правда, счастлива со мной?

Еще один поцелуй.

— Не грусти. Я счастлива, ты прекрасно это знаешь.

Она невольно вздохнула и пожала плечами под одеялом.

— Не думай больше об этом, дорогой мой. Мы останемся здесь.

— Надолго? — сказал Дени.

— Хочешь, я зажгу для тебя сигарету? Не грусти.

Она зажгла сигарету в темноте, протянула ему.

— Знаешь что? Я вижу тебя в свете этого маленького красного огонька, — сказала она. — Не грусти.

Она прижалась к нему, снова поцеловала.

— Эта идиотская война, — сказал Дени.

Как-то вечером, два или три дня спустя, когда они гуляли перед сном, внезапно на дороге, ведущей к дому, в темноте, примерно в десяти шагах от них, ослепительно вспыхнули фары.

Голос по-немецки приказал им оставаться на месте и не шевелиться.

Их было четверо: трое солдат и офицер Вермахта. Плутая по проселкам на грузовике, они заблудились. Все были молоды. Даже офицер, который подошел первым, выглядел в свете фар на двадцать. Они были без оружия, старались показать, что настроены миролюбиво, но в эту неделю рассказывали так много ужасов, что Дени и Клод инстинктивно прижались друг к другу, у них перехватило дыхание.

Никто из немцев не говорил по-французски. Офицер повторял:

— Не страх! Не страх!

Он показывал Дени свои пустые руки, тыкал себе в грудь пальцем, указывал на остальных с кривой, забавной ухмылкой, стараясь внушить доверие.

— Мы друзья! Мы кончить война! Deutschland! Семья! Ты понимаешь? Мы друзья!

В какой-то момент один из солдат, стоявший позади остальных, принялся кричать. Что именно он кричал, Дени понять не мог, но это неожиданно вызвало у него приступ необъяснимого нервного смеха. Звучало все так:

— Я австрийский! Социалист! Социалист!

Офицер приказал солдату замолчать. Он сказал по-немецки разгневанным голосом что-то вроде: «Заткнись, придурок, ты их пугаешь».

Теперь немцы вчетвером окружили их. Дени заметил, что они сорвали с формы знаки различия, и даже офицер был без фуражки. Клод говорила по-немецки. Дени сказал ей:

— Им нужно двигаться к югу. Там они смогут сдаться первому встречному американскому солдату. Скажи это им. Скажи, что американцы совсем близко.

Она перевела. Офицер выслушал и покачал головой. Он сказал что-то по-немецки. Дени разобрал слово «kaput».

— Они не хотят возвращаться назад, — сказала Клод. — Говорят, что везде партизаны, и их расстреляют. Они хотят вернуться в Германию.

— Откуда они приехали?

Она спросила у офицера.

— Их часть располагалась недалеко от Марселя. Они покинули свою колонну в сумерках, неподалеку от Сент-Агрев.

Офицер кивал головой по мере того, как она переводила. Потом протянул руку и двумя пальцам взялся за свитер Дени. Что-то произнес по-немецки.

— Он хочет переодеться в штатское, — сказала Клод, — хочет нашу одежду.

— Одежду, — повторил офицер, кивая. — Одежду.

Он умоляюще посмотрел сначала на Дени, потом на девушку. На освещенной дороге лежали длинные тени.

— Скажи им, что у нас нет для них одежды, — сказал Дени. — Скажи им, пусть оставят нас в покое.

Она не стала переводить. Немцы ждали, сгрудившись вокруг них. Через несколько мгновений она сказала Дени: