Книга Заговор - Джонатан Рабб

Но отпускать Ксандра одного… даже если знать, что не отпустить нельзя… Придется найти способ обеспечить его безопасность, защитить его.

— Остановитесь в «Лаундс» на Найтс-Бридж. — Уловила вопрос в его взгляде. — Доверьтесь мне. — Отвернулась, снимая со стула шарф. — Нам пора идти.

Он кивнул и встал.

— А вы?

— Я? — Сара накинула шарф на плечи и с улыбкой взглянула на Ксандра. — За меня не тревожьтесь.

Не успела она направиться к выходу, как Ксандр встал на пути и притянул ее к себе. Похоже, этот порыв удивил обоих. Так неожиданно: его руки нежно обвили ее спину, Сара руками и головой мягко ткнулась ему в грудь. Один только миг. Затем Ксандр отступил.

— Я… простите. — Он усиленно отыскивал перчатки в карманах пальто. — Это от волнения. Я… мне кажется, я не смогу не тревожиться за вас.

И вновь их взгляды встретились. Сара не могла понять, почему захотелось прильнуть к нему. Не делайте этого, Ксандр Джасперс. Не нужен вам такой риск. Но Сара знала: слишком поздно. Читала это в его глазах.

Не знала она лишь того, чем он готов пожертвовать, какую часть себя принести на жертвенный алтарь.

И это — больше всего остального — пугало ее.

Часть вторая

Глава 4

…Ненависть, верно направленная, есть мощное оружие… [Она] делает народ покорным и лишает его воображения.

«О господстве», глава XV

Сенатор Шентен смотрел на пакетик чая, медленно вращавшийся над чашкой, на капли, которые, оторвавшись от пакетика, маленькими всплесками волновали поверхность ароматной коричневой жидкости. Он никогда не позволял себе обматывать нитью, как удавкой, беспомощный пакетик, выжимая из чаинок остатки заварки. Да и не очень-то ловко управлялся голыми пальцами с этим обжигающим мешочком, постоянно мучаясь от особой чувствительности. Нет, он попросту давал каплям стекать в чашку, не сводя глаз с бесконечного вращения. Пакетик быстро порхал, будто бабочка крылышком махала, потом почти замирал в неподвижности, прежде чем вслед за упругой нитью начать раскручиваться в обратный полет. И с каждым разом пакетик будто прибавлял в весе, вращения делались все менее и менее оживленными, пока наконец небольшой мешочек не обвисал, размягченный и холодный, на конце нити. Швырнув безжизненный пакетик в мусорную корзину рядом со столом, Шентен поднес чашку к губам. Чай успел из нестерпимо обжигающего стать просто горячим.

За окнами почти идеальное зимнее утро, свежее и прекрасное, охватывало Вашингтон. Сияющее солнце повсюду рассылало лучи, обещая тепло, но никак не спасая от стужи, которой несло от воды. Широкий простор будто застыл глянцевой открыткой под тонким слоем очищенного воздуха. Шентен, казалось, ощущал утренний холодок на затылке, делая очередной глоток горячего чая. В этот миг он весь отдавался на волю жарких волн, расходившихся по телу.

Впрочем, приятное бездумье было всего лишь кратким спасением от еженедельных забот. За прошедшие сорок лет он уже сжился с распорядком, которому подчинялись его рабочие часы на Холме.[13]

Его связи, как явные, так и негласные, сплетались во вполне солидную сеть, которая требовала тщательно выверенного подхода к повседневной деятельности. И в глубине души Шентен сознавал, что ему нравится эта размеренность, возможность предаваться проповедям и нравоучениям во время деловых завтраков и предобеденных совещаний, оправдывая свое прозвище «железного сенатора» (некогда один писака обозвал «железным» канцлера Бисмарка, что нимало не разгневало отважного политика).

Сознавая общественную значимость собственной персоны, этот немецкий пес (в газетах часто опечатывались: бес) войны превосходно знал, чего от него ждут избиратели. Бульдожьей хватки в битвах с правительством во имя строгой приверженности рыночной экономике и крепкой национальной безопасности во имя «прогрессивной стабильности» — эту фразу он сам пустил в оборот, не понимая либо не замечая ее очевидной несуразицы. Той несуразицы, что вознесла Рейгана, породила и восемь славных лет поддерживала в низах веру в консерватизм. Бурные были денечки, право слово! Тогда все сошлось воедино с ощущением безотлагательности, предвосхищения — только для того, чтобы полететь к чертям собачьим в нерадивом руководстве скептиков и неумех. Те, кто не понял, никогда не понимали, их испортила нелепая тяга к перемене. Подойти так близко и все пустить псу под хвост — мысли об этом бесили старика сенатора. Подобная неумелость явно требовала сменить тактику, испробовать новые подходы вместо привычных путей. Нет, отнюдь не привычная рутина официальных обязанностей превращала для сенатора чашку простого чая в столь чудодейственной силы эликсир. Ставка была больше.

— У меня до одиннадцати никаких встреч, Аманда?

— Некоему мистеру Дэвису из службы безопасности назначено на десять, обед с сенатором…

— Прекрасно, милочка, благодарю. Проследи, чтобы до тех пор меня не беспокоили.

Он отпустил кнопку переговорника, не заботясь об ответе из приемной. Шентен выделил себе час для просмотра небольшой книжицы, упрятанной в сейф позади стола. Большего в это утро он позволить себе не мог.

Когда лет тридцать назад ему установили сейф, выдумкой сенатор не блеснул: расположил прямо за столом да прикрыл картиной с живописным изображением своего дома в Монтане, ставшего в последнее время местом весьма интригующих встреч. Развернув кресло, Шентен сдвинул раму картины и занялся замком. Вот его-то он менял. Несколько раз. Больше не надо ничего крутить, ничего набирать, никакого (щелк! щелк! щелк!) клацанья тумблером; теперь цифровой ввод и голосовая команда открыть сейф. Так-то лучше будет, если учесть, что лежит внутри.

Сенатор, сдвинув в сторону разные важные бумаги, немного наличности и маленькую коробочку, достал небольшую книжку. Задержался на минуту, не в силах оторвать глаз от коробочки, радостного, хоть и болезненного напоминания о временах минувших. Он часто спрашивал себя, отчего не уничтожил эту связку писем, свидетельство юной страсти. Роман. Хранил их все, никогда не перечитывая. Маргарет так об этом и не узнала. А если и узнала, то виду не подала. Понимал, что хранить глупо. Но даже у старых железных бесов имелись свои слабости. Его слабость звалась Жан.

Закрыв сейф и вернув картину на место, Шентен устроился в кожаном кресле и погрузился в чтение. Как всегда, делал пометки. До десяти он успеет их сжечь.

* * *

В «Лаундс» его приняли далеко не радушно. Как это не похоже на итальянцев, подумал Ксандр. И как похоже на англичан. Аспирантом он почти два года провел в Англии и всегда держался стопроцентным американцем: не понимал тех, кто перенимал укоренившиеся привычки хозяев, ставя в неловкое положение и их, и себя. С улыбкой вспоминал старого школьного приятеля, который, проучившись полгода в одной из привилегированных частных школ, вернулся в Штаты ни дать ни взять принцем королевской крови: его жеманство вызывало смех лишь немногим меньше, чем сопровождавший жеманство «истинно английский выговор». Ксандр дал обет никогда не становиться жертвой ничего подобного. Но кое-что «истинно британское» все же передалось. Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы не вызвать никаких вопросов у типичного, по-лондонски благопристойного привратника, с превеликой радостью сделавшего две копии распечатки файлов Карло. Ксандр вспомнил, как двадцать минут убеждал Сару, что первую копию следует отправить миссис Губер: дань ученому суеверию. С большой неохотой Сара все же согласилась.