Книга Повелитель снов - Петр Катериничев

А наши нас уже схоронили вроде. Пакистанское радио сообщило: уничтожен караван, при нем два русских советника. Генерал Романенко собрал наших, вздохнул: «Ну что, будем к Героям представлять? Посмертно…» Кто-то спросил: «А если вдруг живы?» – «А если живы, то к Красной Звезде».

…А тут еще сосед мой, он по другому ведомству служил, радио пакистанское послушал, напился, к жене пришел да все и выложил – как он потом сказал, обиняками: дескать, чтобы к отъезду готовилась, такие дела… Наташка посерела вся…

…Нам до нашего батальона километров пять осталось, шли мы долго вкруговую, чтобы на новую засаду не попасть; и тут глядим – наши «МиГи», со звездочками! Пустили ракету, да думаем – не углядели они – быстро пронеслись, а мы в ущелье, на самом дне. А они – вернулись, крыльями покачали… Вертолеты сопровождения появились, и – от души отлегло: вот теперь точно – живы!

– Говорят, те, кого до поры похоронили, живут долго.

– Может быть…

– Помнишь, у поэта?

Здесь лежит легионер. Под жгучим кварцем.

Он в сражениях империю прославил.

Сколько раз могли убить… А умер – старцем.

Даже здесь не существует, Постум, правил[15].

– Два брата у меня было. Как в песне: «Один мой брат решил стать моряком и бороздить земные параллели…» Утонул в двадцать четыре года. Второй, как и отец, шофером работал. Умер за баранкой в сорок два. Сердце. Кто поймет эту жизнь?

А после Афгана я три месяца в Москве отчеты писал, а потом – направили в самый глухой угол Казахстана, снова на китайскую границу. Наградные документы где-то по штабам затерялись, и кадровик смотрел на меня как на сосланного: два года в Афгане, ни единой медальки, место службы определили такое, что… Потом – в один день пришли документы сразу на пять боевых наград; следом – присвоили внеочередное, а еще через год направили в Москву, в Краснознаменный институт КГБ СССР. Казалось, «поймал бога за бороду» и перспективы радужные… В июле девяносто первого получил распределение в Бактрию, а дальше – ты знаешь. «Августовский недоворот» и – пошло, поехало…

«Пришли иные времена, тебя то нет, то лжешь, не морщась…» Ладно, мы к ним были готовы не хуже других. Я хочу, чтобы ты понял, Олег. Здесь, в Бактрии, да и в Крыму вообще в начале девяностых царил настоящий бандитский произвол. И прекратить его можно было только силой. Мы и прекратили. Называй это как хочешь – «перекрышовка». У вас что, на Москве, не так?

– Ты оправдываешься, что ли, Сашка?

– Да нет же… Я хочу, чтобы ты понял. Или сам хочу понять… Куда делись мы прежние, Олег? Что с нами сталось, с теми? И – кто мы, нынешние?

– Это жизнь. Ты в нее или вписываешься, или она тебя списывает. На пенсию, рыбу ловить, шептунов пускать и гроши экономить. Мир стал другой. А прошлое… Оно ушло вместе с нами, прежними.

– Ты знаешь, Олег… все у меня есть в этом «другом мире». И – никого рядом. Пусто.

– Такая твоя доля.

– Судьба.

– Можно и так сказать.

– Кто мы теперь, Олег?

– Ты – генерал, я – странник.

– Странник? Где же твоя котомка, странник?

– Обронил.

– Откуда ты узнал, что я генерал?

– Все местные в курсе. Гордятся.

– А в курсе чего еще они, эти местные?

– Слухов много.

– Для них слухи, для меня – головная боль. Но раз уж ты объявился… «Словно мухи тут и там, ходют слухи по домам, а беззубые старухи их разносят по умам…» Ты не смотри, что я навеселе… На самом деле…

– …тебе сегодня невесело.

– Мне давно невесело. Мир вообще – суров.

– Ты видишь его не с той стороны, генерал.

– Да? А где она, та сторона? – Гнатюк снова повернулся к морю, долго смотрел… – Так и хочется поверить, что там, за дымкою горизонта, – небывалые страны и неизведанные земли и в прозрачных лагунах плещутся юные красавицы, а их мужчины – прекрасны и благородны… А на самом деле? Вон за той дымкою – турки, персы, арабы, а дальше – голод и вырождение Черной Африки… – Гнатюк мотнул головой, плеснул себе еще коньяку, выпил, разжевал лимон, сказал: – Будет. Время ностальгии и рефлексии стоит считать завершенным. Раз уж ты объявился и вышел на инициативный контакт… В каком ты теперь чине, Дрон?

– Ни в каком. На вольных хлебах. Журналистика. Переводы. Путешествия.

– И – все?

– Нет. Еще я – даю советы.

– Ты мне позвонил, чтобы дать совет?

– Если спросишь.

– Спрошу. Как жить дальше?

– Счастливо.

– Умно. Такими советами много не заработаешь. У нас тут советчиков – выше крыши. Одни – карты Таро раскладывают, другие – стебли тысячелистника на дерюжку вытрясают, третьи… И знаешь, что я тебе скажу, Дрон? От судьбы не уйдешь.

– Это логическое умозаключение или эмпирический опыт?

– Это жизнь.

– Понятие судьбы было отвергнуто одним из первых Вселенских соборов, как идейно близорукое и классово чуждое.

– Ты серьезно разговаривать можешь, Дрон?

– Ты же знаешь, Саша, я абсолютно серьезен. Всегда. Порою – до тошноты. Но мыслям смутным и думам тяжким стараюсь придавать форму легкую и изящную. В лучших традициях российской словесности.

– Кому теперь нужна российская словесность?

– Она, может быть, не для «теперь» и написана, а?

– «Даже здесь не существует, Постум, правил…» Ладно, я рад, что ты объявился. Здесь так мало осталось людей, которые знали меня прежним… Вернее, никого не осталось. Совсем. Помнишь девиз? «Никто, кроме нас». А теперь… «Черный человек, черный…» И – никого, кроме него. Такие дела.

Глава 36

Генерал снова долго смотрел на море. Потом снова пробормотал отрешенно:

– «Черный человек на постель мне садится, черный человек спать не дает мне всю ночь…» – Посмотрел мне в глаза, развел уголки рта в подобие улыбки. – Самое забавное знаешь что? Как раз перед выездом на встречу с тобой мне доложили: черный человек мертв. – Саша опустил взгляд, покачал головой. – Не подумай, что я заговариваюсь или еще что… На пустыре в старом городе час назад обнаружен труп мужчины лет тридцати; при нем – никаких документов и денег. Часов тоже нет. С виду – африканского или арабского происхождения. Но для араба – черен, для африканца – светел. Да и волосы не курчавые – волнистые. Судя по всему – иностранец. И знаешь, что во всем этом хорошего? Как в анекдоте: «Напэвно бачу, шо нэ москаль».

– Чем тебе-то москали не угодили? – спросил я, а в душе завибрировало тревожно: тот самый! Отчего он умер? Отчего?