Книга Завещание Оскара Уайльда - Питер Акройд

Из тюрьмы я написал Бози длинное ужасное письмо, в котором упоминание об этой оксфордской истории послужило началом целой скорбной летописи. Бози теперь обходит это письмо молчанием, что с его стороны и мудро, и справедливо – более справедливо, чем я заслуживаю. Воистину это было ужасное письмо – ведь им я возложил на него весь груз вины, который должен был нести в одиночку, а под этой ношей, ставшей от моей горькой злобы еще тяжелее, зашатался бы и Атлас. В письме я представил себя этакой невинной жертвой, ребенком из сказки, который, ничего не подозревая, идет через темный лес, где из чащи за ним следят чудовища. Но это не правда. Я тогда написал, что должен взглянуть на прошлое другими глазами. Что ж, пришло время попытаться это сделать.

Много написано о любви старшего к младшему, но о страсти, которую юноша может испытывать к зрелому мужчине, сказано очень мало. Эта любовь гораздо опаснее, ибо рождает в любимом гордыню. Я стал не другом Бози, а его кумиром. Его восхищение льстило моему тщеславию, и, взяв в руки его характер, я принялся лепить его по своему образу и подобию. В итоге мы сделались неразлучны. Я приезжал к нему в Оксфорд, а когда провинция нам надоедала, брал номер в отеле «Албемарл» или «Савой».

В какие крайности он ни ударялся, я звал его к еще большим крайностям; какие темные побуждения им ни овладевали, я их поощрял; каких новых удовольствий он ни жаждал, я доставлял их ему. Вся наша лондонская жизнь теперь, кажется, стала достоянием широкой публики. Я поочередно вводил его в мир роскоши, который принадлежал ему по праву, и в темный мир улиц, который стал принадлежать ему по его прихоти. Я воспитывал в нем любовь к экзотике – как в еде и питье, так и в наслаждениях иного рода. Обедали мы в отеле «Савой», ужинали у Уиллиса; после этого я вел его прямиком в Ад.

Чем яростнее делалась наша погоня за наслаждениями, тем более фантастическим городом становился для нас Лондон с его калейдоскопом огней, мешаниной лиц и взрывами буйного смеха. Моя дерзость заражала и Бози: стараясь доказать мне свою любовь, он доходил в подражании мне до того, что вытворял вещи, о которых я только мечтал – или не отваживался даже мечтать. Желая точно соответствовать своему портрету, который я нарисовал в воображении, он стал ужасен – ведь мое воображение тоже было ужасно. Я не считался с ценой, которую приходилось платить ему и другим. Я приглашал его на Тайт-стрит обедать в обществе Констанс, принуждая его к безнравственному двуличию. Посреди пристойного разговора о серьезных вещах после какого-нибудь неловкого замечания Констанс Бози разражался безумным хохотом, и я ему вторил. Жена, конечно, ничего не понимала и обескураженно замолкала. Она тогда не знала всей правды, но порой, вероятно, что-то подозревала, хотя не говорила мне ни слова. Она уезжала с Вивианом и Сирилом за город, и в доме, который должен был стать для меня святыней, в котором выросли мои дети, я поощрял Бози к удовлетворению его самых извращенных желаний.

На суде меня обвиняли в том, что я приводил в «Савой» мальчиков. Это правда, но приводил я их для Бози. Сам я не хотел участвовать в излишествах, которыми он упивался так свободно, с такой безудержной страстью юности. Я уже говорил, как радовал меня вид чужого наслаждения, и смотреть на совокупления Бози вошло у меня в привычку. Иногда он поднимал голову и улыбался мне – это была великолепная, жестокая улыбка, которую я сам вылепил на его лице.

Мать писала мне о Констанс, о том, как она одинока и несчастна, а я писал Бози то же самое о себе. Я приукрашивал наше беспутство изысканными фразами и доказывал, что в излишествах можно обрести неслыханную чистоту, чистоту богов. Я благословлял его на поиски «свободы чувств», хотя обрести такую свободу невозможно.

Я ничего не делал как художник, предпочитая миртовый венок любовника лавровому венку поэта. Любовь – корень всего чудесного, думал я, и поэтому она должна дать начало великому творению. Теперь я понимаю, что любовь – всего лишь замещение творческой работы. Она создает условия, но не позволяет этими условиями воспользоваться. Воображение она подстегивает, но волю к воплощению парализует. Сказать по правде, в то время, за два года до моего позора, я уже устал от творчества. Хотя мне как драматургу прочили блестящее будущее, я, кажется, уже тогда понимал, что исчерпал свои возможности.

Чем более страстной становилась моя любовь к Бози, тем горше обвинял я себя в том, что пал так низко; наконец, по странной логике любви, я принялся обвинять и его. В безумии своем я порой подбивал его на новые излишества только для того, чтобы увидеть, на что он способен ради меня. А потом я вдруг начинал его бояться. Я думаю, самих богов страшит мир, который они сотворили, – так и меня пугало то, что Бози мог сказать или сделать. Когда с моих глаз спадала пелена наслаждения и я принимался взывать к осторожности, он смеялся мне в лицо. Я предлагал на время расстаться, а он приходил в неистовство.

И в Лондоне, и за городом между нами происходили отвратительные сцены. В ярости Бози безумствовал – это была ярость зверя, пойманного в капкан, устройство которого превосходило его разумение. Все, что он знал – и знал слишком хорошо, – были декорации, которые я для него выстроил, и слова, которые я вложил в его уста. Он полюбил худшую часть самого себя; этой худшей частью был я.

Помню, как мы однажды обедали в отеле «Беркли». Я сказал ему, что получил письмо от его отца, маркиза Куинсберри.

– И что же пишет коротышка? Обо мне что-нибудь?

– Письмо сугубо личное – он пишет только о самом себе. Говорит, что его ставят в дурацкое положение, что наше поведение его унижает.

– Да плевать я хотел на идиота.

– Он еще пишет, что я практикую содомский грех. Что за нелепость – зачем мне практика? Я уже достиг совершенства.

– Что еще?

– Он пишет, что я тебя развратил.

Бози рассвирепел; просто удивительно, как менялось его лицо под воздействием гнева.

– Нам надо быть осторожнее, Бози.

– Ты трус, Оскар. И на вид сущая баба, и ведешь себя по-бабьи.

– Похоже, он хочет устроить за нами слежку.

Бози расхохотался, но хохот этот был страшен. К моему ужасу, он выхватил из кармана пистолет и принялся им размахивать.

– Собака! – завопил он. – Пусть только сунется – застрелю как последнего пса!

И, к моему изумлению, он пустил пулю в люстру, висевшую посреди зала. За этим, конечно, последовала ужаснейшая сцена, и нас выпроводили из ресторана вон.

Случившееся потом на все лады расписывали газеты; «Кроникл», кажется, утверждала, что выстрелил я. Я пребывал в полнейшем смятении, ибо понимал, что в мою жизнь проникло нечто зловредное.

В Лондоне на улицах на нас показывали пальцами. Я оставался внешне спокойным – я привык быть в центре внимания, – и Бози, конечно, пытался мне подражать. Но ему было больно, очень больно сознавать, что он стал посмешищем толпы, и, закусив удила, он решил превзойти все ее представления об испорченности. Думаю, его подхлестывала дурная кровь его рода; как Жюльен Сорель, он боялся только одного – быть смешным.