Книга Нобелевская премия - Андреас Эшбах

Я достал паспорт и шлёпнул его перед ней. Она проверила его, без сомнения, абсолютно так, как того требовали предписания, вернула мне его и продолжила:

– Далее следует пароль.

– Сторуттерн, – сказал я.

Она недовольно помотала головой.

– Не так. Вы должны написать его на бумажке, – она подвинула ко мне листок и ручку.

Без сомнения, это был приказ, и у меня больше не было охоты терять время на битву за второстепенный театр военных действий, так что я нацарапал слово «Сторуттерн» на листке и подвинул его к ней. Так называется озеро, вблизи которого мы с Ингой провели лучшее лето нашей жизни в заброшенном летнем домике. Никто, кроме нас с ней, не знал о нём.

Секретарша ввела название озера в свой компьютер. Тот выдал ей какое-то сообщение, которое её вполне устроило, поскольку она встала, чтобы принести мой депозит, не забыв перед тем аккуратно сунуть листок с паролем в щель урчащего измельчителя бумаги. Через пару минут, после двух подписей, я, засунув запечатанный конверт в карман куртки, уже выходил на улицу.

Проходя мимо чёрной доски объявлений, я сорвал с объявления о частном пансионе один из хвостиков с номером телефона. На всякий случай.

Было уже поздно. Пошёл снег. Снежинки были мелкие и падали едва приметно, но улицы постепенно словно припудрились ими. Небо было пасмурное, солнце смутным пятном с размытыми краями садилось за дома на западе, и стояла стужа, стужа, стужа.

Я сел в автобус, идущий в сторону Кунгстрэдгорден, и был шокирован, когда узнал от водителя, сколько стоит билет. Как, однако, всё подорожало! Мрачные мысли о бренности всех ценностей вяло ворочались в моём мозгу, пока я пытался удержать равновесие между сердитыми матерями с детскими колясками и мрачного вида африканцами.

Моей целью было, ни много ни мало, роскошное здание Шведского торгового банка, которое занимало целый квартал на Кунгстрэдгорден. В опускающихся сумерках и снежной позёмке колоссальное строение казалось ещё колоссальнее; его зелёные кровли начали белеть, и вертушка дверей пребывала в беспрестанном вращении: одни торопливо входили, другие выходили, и вышедшие поднимали воротники и выдыхали белые облачка пара.

Однако когда я хотел войти в зал для клиентов, путь мне преградил охранник в чёрной милитаризированной униформе.

– Мы закрываемся в три, – сказал он, держа руку на резиновой дубинке.

Я указал на зал, в котором ещё множество народу стояло у окошечек, а большие настенные часы только-только перевалили за три четверти третьего.

– И что? Осталось больше десяти минут.

– Они еле успевают обслужить тех клиентов, которые уже ждут.

Как будто для них вопрос жизни и смерти – закрыть окошечки ровно в три.

– Послушайте, если банк закрывается в три, вы не можете…

– Мне очень жаль, у меня такие инструкции, – перебил он меня, с трудом скрывая язвительную ухмылку, которая выдавала, какую радость ему доставляют подобные указания.

– Одного-то ещё можно впустить, – перешёл я на мольбу. – Мне правда очень важно успеть сегодня…

– Приходите завтра в десять, – он отрицательно помотал своей квадратной головой. – А сейчас попрошу вас уйти.

Ничего другого мне не оставалось. Обратный путь к отелю я проделал пешком, несмотря на холод, – во-первых, чтобы сэкономить на автобусе, во-вторых, чтобы умерить злость. Ледяной воздух и быстрая ходьба наводят человека на другие мысли, а мне и надо было подумать о другом. Мне нужен был план. Я перенацелил свою ярость на «Рютлифарм», и уже начали прорисовываться первые контуры возможного способа действий.

Я искал телефонную будку, и найти её оказалось труднее, чем я ожидал. Казалось, все телефонные будки, какие я знал раньше, демонтировали, пока я сидел в тюрьме. Наконец я обнаружил одну, узнал по справочной номер приёмной зубного врача доктора Хенрика Оббезена, позвонил туда и попросил, чтобы меня записали на приём, по возможности на завтра.

– Так близко мы записываем только с острой болью, – пропел женский голос на другом конце провода. – У вас острая боль?

– Как раз уже начинается, – я издал самый горестный вздох покорности судьбе. – Вы знаете, на меня всегда всё обрушивается сразу. Послезавтра утром мне лететь в Бразилию, до этого мне надо успеть сделать ещё миллион дел, а у меня под мостом снова начинает ныть. Это мне уже знакомо, прямо чертовщина какая-то. И, естественно, мой постоянный зубной врач в отпуске.

Мы сошлись на девятнадцати часах.

– Ваше имя?

– Эрик, – сказал я из хулиганства. – Эрик Линдеблад.

На обратном пути я изучил меню нескольких ресторанов, но на ужин – даже самый скромный – моих денег уже не хватало. В конце концов я зашёл в зал ожидания вокзала и удовольствовался двумя кусками пиццы и колой. За соседним столиком рыжая девушка на скованном школьном английском флиртовала с каким-то типом – длинноволосым, но с зарождающейся лысиной на макушке, – что мне с моего столика было виднее, чем ей, – который годился ей в отцы. Я не слышал, что он ей говорил, но она то и дело заливалась краской.

Я, правда, и знать не хотел, что он ей говорил. Мой взгляд скользнул по серым многотонным сводам. Сколько воды утекло с тех пор, как я сиживал здесь в последний раз. И потом я заметил у фонтана из красно-коричневого мрамора девочку, похожую на Кристину.

Я вздрогнул, чуть не вскочил и не бросился к ней, но то была не она, не могла быть она. То была Кристина, какой я её запомнил: восьмилетняя, с длинными светлыми волосами, гладко зачёсанными и закреплёнными вышитой повязкой на лбу. На ней были громоздкие ботинки на толстой подошве, детские, она сидела на скамейке и читала книжку.

Я с горечью осознал, что теперь не узнал бы настоящую Кристину. Ей теперь четырнадцать. Она могла бы встретиться мне на улице – и я прошел бы мимо.

Мне вдруг совершенно разонравилась моя еда. Я оставил её недоеденной и вернулся в отель.

Вестибюль к вечеру просто кишел людьми в дорогой одежде. У меня было такое чувство, что все на меня смотрят и понимают, что я чужой. На пути к лифтам я обнаружил, что бар «Северный полюс» всё же не был произведением искусства. За стеной из ледяных глыб горел свет, и сквозь смотровые дыры видны были мужчины и женщины, они стояли за ледяными столами, в серебристо поблёскивающих зимних пальто с меховой отделкой, потягивали цветные коктейли из стаканов, грубо высеченных изо льда, и с ненатуральным оживлением беседовали между собой.

У входа в бар стоял молодой служащий отеля, по которому видно было, что он предпочёл бы заняться чем-то другим, а не охранять два передвижных гардероба, в которых ещё висело множество таких же зимних пальто, какие посетители надевали перед входом в бар. На табличке значилось, что для постояльцев отеля вход бесплатный.

Декаданс в чистом виде. Я вздохнул с облегчением, когда дверцы лифта раскрылись.