Книга Звездный огонь - Владимир Серебряков

Здесь я вырос.

Надо мною простиралось обширное темное пятно на экране облаков — полуразрушенное гетто нелюдей, на окраине которого стоял мой дом. В сторону моря облака разгорались, отражая свет городских кварталов. Ещё несколько ярких пятен разбросано тут и там, в мнимом беспорядке, и, если присмотреться, можно было заметить соединяющие их расплывчатые линии понтонных трасс. Это жилые поселки, хорошо освещенные ночью, — в особенности ясно видны прожектора на ограждениях. Как ни стараются их обитатели сделать вид, что их островки — анклавы Ядра в солоноватом болоте, сожравшем большую часть страны, — забор из колючей проволоки не позволяет воспринимать всерьез их претензии. В цивилизованной Европе проблему нелюдей решают гораздо более тонкими способами: например, предоставляя им частичное гражданство, чтобы выбить под эту марку увеличение народоэкспортных квот.

Особенно нелепо смотрятся потуги горожан в сравнении с настоящим анклавом. Башни Кристофорсберга пробивают облачный полог насквозь и полыхают так ярко, что свет верхних этажей пронизывает тучи как солнце. Они видны даже отсюда, за добрых тридцать километров. Дримтаун — высокотехническая зона — обустроен правительством Единой Европы. У местных лилипутов не хватит денег даже на то, чтобы накрыть колпаком фундамент старой русской крепости, лежащей в основании небоскребов. Строители Кристофорсберга сделали больше: превращенная в музей крепость закатана в шарик из бронестекла. Башни уходят корнями глубже, во многосотметровые слои осадочных пород, едва не цепляясь за гранитный щит древней Балтийской платформы.

В другой стороне на облаках виднеется размытое пятно-баранка. Мне не надо оборачиваться, чтобы его видеть: оно, словно глаз, буравит мне спину невидящим взглядом. Там, на окультуренной свалке, расположено имперское посольство: не дипломатическая миссия, а целый средневековый город со своей крепостной стеной и кафедральным собором взамен снесенного полтора столетия назад городского — там теперь стоит уродливый истукан, символизируя, кажется, «нерушимое единство мировой цивилизации» или еще какую-нибудь благоглупость в том же духе. На мой взгляд, куда лучше единство мировой цивилизации символизирует — и поддерживает — голубой мундир работника Колониальной службы, который я сегодня надеть никак не могу. Вместо этого на мне термокурточка и повышенной маркости штаны, более уместные в фешенебельном гей-клубе.

Город растянут между двумя полюсами — дримтауном и посольством — так сильно, что начинает рваться. Сквозь прорехи глядит изнанка, прелая вата, где копошатся насекомые. Власти называют эти места «проблемными кварталами». Я предпочитаю честные определения — трущобы и гетто.

В одном из этих кварталов мне назначена встреча — здесь, у дамбы.

Странно, что мой карманный стукач — пока не включена фиксация и начальство не может ненароком уловить невысказанные мысли, я позволил себе воспользоваться запретным словом взамен официального «информатор» — выбрал такое неподходящее место. Конечно, здесь не надо опасаться камер слежения. Соседние дома, подступившие к берегу почти вплотную, хотя и пережили с полдюжины реконструкций, все же не подключены к единой сети; даже мой секретарь — кибернетический помощник под черепной крышкой — с трудом находит несущую частоту, чтобы связаться с ближайшим ретранслятором. Из любопытства я велел интелтронике указать мне, где расположен сетевой хаб, и поверх поля зрения вспыхнула на перекрестье тонких зеленых линий белая точка — там, где, как я знал, торчали из воды опоры рухнувшей телевышки. Когда-то она могла поспорить высотою с башнями дримтауна, но тогда не было небоскребов и лагуны тоже не было, а был остров, на котором какие-то шуты выстроили жилой комплекс — теперь опустевший, обвалившийся краями, заросший гнилым мхом…

Я вывел индикатор часов на вживленные под роговицу экраны, слегка прищурившись, чтобы не выдать себя синеватым блеском в глазах. Действуя под прикрытием, приходилось соблюдать особую осторожность. Привычка пользоваться нейраугментами по любому поводу (и без) сыграла дурную шутку не с одним колониальщиком. Если в более-менее благополучных странах Ядра вживленные интелтроны заменяли переносной инфор любому менеджеру среднего звена, то на Периферии аугментированных, случалось, убивали по малейшему подозрению, невзирая на страшные предметные уроки, которые давала Служба всякий раз, как жертвой становился ее работник. А укрыться от ее взора удавалось немногим.

Вот и сейчас: куда же запропастился этот клятый… ладно, пусть будет «информатор», хотя любой империалист меня бы к стенке поставил за глумление над русским языком?

Прикинув пропускную способность хилого аплинка, связавшего мой секретарь с городской сетью, я подал запрос в отдел «Эшелон». Обычно отклика приходилось ждать минуты три — я не настолько важная шишка, чтобы сеть исполняла мои команды без промедления, — но в тот вечер судьба мне благоволила, и картинка проявилась под веками спустя едва ли пять секунд. Сотни спутников, снующих над нашими головами, держат под наблюдением каждый квадратный метр земной поверхности, и облака для них — не помеха. Синтезированное по данным с радаров и тепловых камер изображение выглядело странновато по сравнению с обычной фотографией, но вполне узнаваемо. Улочки вокруг меня были пусты — только в отдалении просверкивали медленно плывущие в душной, наполненной комариным звоном мгле инфракрасные следы прохожих. Одна пара продвигалась с особой целеустремленностью, следуя только ей ведомому маршруту сквозь россыпь старинных домов, похожих на столь же древние кубики, брошенные ленивой рукой. Я запросил местный узел — точно, патрульные. Теперь понятно, почему туземцы попрятались куда-то.

Я нашарил в кармане карточку с данными. На протяжении веков казалось, что носители информации вот-вот отступят под натиском всепроникающей сети, но всякий раз им находилось новое применение. Любой трансфер данных через локальный хаб можно отследить, в любой инфор заглянуть… но карточку для этого надо прежде сунуть в приемник. На «сером» и «черном» рынке Периферии, упрямо державшейся под натиском киберэкономики — чудовища, сплетенного из иллюзий, чтобы питать орбитальные заводы и стеки термоядерных реакторов золотой кровью денег, — роль платежного средства играла в основном информация. Не всякая, конечно. Такая, что жгла карманы своим хозяевам, заставляя отдавать опасные данные в обмен на ценности материального мира: все, что можно купить за ливры или рубли, если не опасаешься демонов-бухгалтеров, бдительно контролирующих каждую сделку, проведенную через сетевые терминалы планеты. Аль Капоне, как известно, умер в тюрьме, потому что не заплатил вовремя налоги.

Карточка, которую я держал в кармане, была очень дорогой: в нормальных деньгах — ливрах или тенге — я бы оценил ее тысяч в двести. В обычных условиях никто не позволил бы разбрасываться деньгами так бесшабашно, но мне данные на карте не стоили ни сента. Колониальной службе — тоже. Тем более что я не собирался ею расплачиваться. Для окончательных расчетов у меня «пурга» в рукаве.

Под ногами расплывалась грязная лужа. Неестественно стойкая, будто пластиковая, футбол-трава под насыпью росла плохо, дернина рвалась огромными клочьями. По воде ползли комья дешевых чумаков: обрывки аляповатых, пестрых узоров смешивались, наслаивались. Устрашающе скалились чьи-то снежно-белые челюсти из-под камышовой кочки. Вились над головой комары, огромные и злые, словно беженцы из запрещенных формально лабораторий по производству биологического оружия. Некоторые пытались приблизиться ко мне, но репеллент отгонял кровопийц, и те с разочарованным гулом уходили на бреющем.