Книга Монахи - Анатолий Азольский

Лишние метры прилагались к тем шестнадцати, что считались жилыми: балкончик. На нем, утепленном, Кустов стал выращивать цветы — на продажу и для души. Несмотря на пенсию и бухгалтерский оклад денег ему почему-то не хватало, хотя и жил скромно. Правда, его вскоре из конторы уволили за что-то. И с продажей цветов на рынке не все обстояло благополучно. В холодильнике — самое необходимое, в книжном шкафу — традиционные для СССР классики.

Примерно так жил и Бузгалин, месяцами не покидал дачи. Он уже не служил, служба его, как и планы переустройства всей агентурной сети Северной Америки, рухнула в тот день, когда он, брат Мартин, и Кустов, брат Родольфо, пошли в 15-м отделении госпиталя на штурм окна, за которым расстилался мир, созданный для переустройства во благо Высшей Справедливости. Кустова тогда увезли в Лефортово, а его — откачали в процедурной, и, доставленный домой, утром вспомнив и обсудив вчерашнее, он пришел к выводу: новому назначению — не бывать! И как ему быть, если магнитофонная запись того, что происходило в Бурденко, уже застенографирована, пропущена через пишущую машинку, изучена и красный (синий? коричневый?) карандаш задумчиво поставил галочку справа (слева?) от гимна трудящихся; песнь, с приложением магнитофонной ленты, преподнесена специалистам, которые найдут и в словах и в мелодии признаки нормандского, скажем, диалекта старофранцузского языка. После чего можно — в шутливой, разумеется, манере — спросить у полковника Бузгалина, почему утаивал он знание этого языка. И о многом можно спросить — о шраме на его черепе, о котором сказал брат Родольфо, и есть ли этот шрам, нет его — такая же загадка, как и пуля в стволе березки на лесной полосочке возле дачи… И — ночь в полицейском участке Праги. И — Миллнз, о котором он ни словечка не вымолвил в отчете; Кустов расписал американца в тончайших подробностях, начальству достаточно полистать личное дело Бузгалина, чтоб убедиться: намеренное утаивание информации, сознательное, подлежащее расследованию сокрытие фактов…

Есть шрам или нет — так и осталось неизвестным, потому что без каких-либо медицинских комиссий полковник Бузгалин был отправлен в распоряжение Управления кадров Министерства обороны, и означало распоряжение это, что отстранен он от службы, которой отдал 28 календарных лет. Можно было, конечно, задержаться еще лет на пять в действующем резерве, но уже куплены саженцы, уже дядя Федя подсказал, как окапывать две невымерзшие яблони, и однажды утром Бузгалин почувствовал себя вдруг давно живущим на этой даче и недавно — на планете. Пенсия позволяла жить безбедно — по мнению дяди Феди, но что такое богатство и что такое бедность — Бузгалин так и не постиг. Яблонька, на ВДНХ купленная, по осени той посаженная, дала первые плоды, когда Бузгалин, отведав их, подался на Урал, в рабочий поселок, и долго ходил по кладбищу, вспоминая могилы в Джакарте. И здесь тоже были иждивенческие захоронения, к знатным и почившим в Бозе людям здесь причислялись главные конструкторы, генералы, ответственные работники, о должностях которых говорили не надгробные скрижали, а толщина и цвет мрамора. Марии Гавриловне Кустовой сподобилось попасть на аллею избранных, заслуженная учительница РСФСР уставилась на Бузгалина непроницаемо каменно, выдав тем не менее страшную тайну — день смерти, павший на 26 августа 1974 года и предположительно на тот миг, когда сын ее в аэропорту Буэнос-Айреса увидел заботливых сыновей фермера, решившего гульнуть вдали от дома. Пучок свежих цветов примостился в подножье памятника, и только один человек мог принести их — сын Марии Гавриловны, заоравший как-то в Лефортове следователю: «Не черните мою мать!»

Городской театр извещал о скором спектакле («Ричард Второй»), до электрички еще далеко, Бузгалин проник внутрь бывшего Дома культуры, в котором некогда играл Ваня Кустов, ныне тоже прильнувший к искусству (Малецкий разузнал). Пользовали его поначалу на бессловесных ролях, а потом присмотрелись, стали поручать и говорливые. Мистер Эдвардс о Шекспире знал понаслышке, отставной полковник Бузгалин кое-что почитывал на досуге и в полутьме храма искусств с интересом смотрел и слушал. Сцена была клеткой, люди еще не напялили на себя театральные шкуры, но по тому, как стояли и как сидели, видно было, у кого львиный рык, кто подобострастно подтявкивает, а чья походка предвосхищает змеиное шипение. Вдруг все задвигались, мужчина в пиджачке топнул ногой, все умолкли, и парень в свитере произнес чуть подвывая:

— Ответь ей «Pardonnez-moi», король.

Вместо короля заговорила женщина — страстно, дерзко, гневно, взывая к справедливости, обличая, — голосом Анны говорила, бросившей когда-то Бузгалину: «Это ты накаркал!»

Нет, от игры словами нас уволь!

О злой, посредством языка чужого

Двусмысленным ты сделал это слово! -

Король, тебя мы просим об одном:

Скажи «прощу» на языке родном,

Твой взгляд смягчился, дай устам смягчиться;

Пусть в сердце чутком слух твой поместится,

Чтоб, вняв мольбам, от сердца полноты,

«Прощу» ответил милостиво ты.

Кого королем назначили — неизвестно, ответил («Но встань же!») страдающей горлице человек неопределенных лет, и Бузгалин узнал Кустова, приподнялся и двинулся к выходу, а вслед ему неслись укоры неземной Анны («Ты — бог земной!») и запальчивый тенорок Кустова:

Но за вернейшим братцем, за аббатом,

За этой всей достопочтенной шайкой,

Как гончий пес, сейчас помчится смерть. -

Погоню, дядя, отряди немедля,

Пускай их ищут в Оксфорде и всюду.

Ах, только бы их разыскать смогли, -

Изменников сотру с лица земли.

Счастливый путь, мой благородный дядя. -

Кузен, ступайте. Мать вам жизнь спасла,

Служите ж нам, не замышляя зла.

Было, было еще время — дождаться Иванушку, который станет провожать ту женщину, сказать ему…

Нечего было сказать, да и надо ли говорить. Все сказано, все давно сказано, в минуты их знакомства, еще до того, как начал брат Родольфо странствовать, дабы убедиться и в бездействии Бога, и в том, что Бог, сотворивший мерзости мира, дал людям право самим определять судьбу свою. На себе решил познать судьбы людей брат Родольфо, приступив к решающему эксперименту в лаборатории при монастыре.

Пестик в руке его уже навис над ступкою, когда раздался едкий голос:

— А ты все продумал, Родольфо?

Монашек удивился, всмотрелся в темноту. Кто-то копошился у стены, сметая в угол остатки разбитых сосудов.

— Кто ты?

— Я — Мартин. Меня приставили к тебе, я изучал тебя в скриптории… Уж очень ты не по годам суетный. Поэтому и прибираю я здесь во славу Господню, уничтожая лишнее, добывая надобное. Коврига хлеба да кувшин воды, что пошли на твой ужин, принесены также мною… Так я тебя спрашиваю: все ли ты предусмотрел, все ли ты продумал до того, как начнешь растирать в ступке адскую смесь?