Книга Никто, кроме президента - Лев Гурский

– А что? – сказал я. – Нельзя недооценивать силу слова. Идея, вброшенная в массы, может…

– …стать движущей силой, – закончил за меня хозяин. – Великолепно: Маркс, Ленин и Желтков! Ну спасибо, Максим Анатольевич, я тронут, своим сравнением вы мне польстили. Кое в чем вы, конечно же, правы. Больше скажу: я думаю, вы сами и представить себе не можете, какой силой порою обладают очень простые и притом очень короткие слова. Поэт Гумилев не ошибался, хотя он… – Желтков вдруг запнулся на полуфразе. Видимо, что-то хотел сказать, однако передумал. – …ну ладно, это сейчас неважно. Важно то, что вы не уловили зерна моих идей. Сдается мне, вы невнимательно читали мои публикации – если читали их вообще. Поймите, капитан, никто в здравом уме и трезвой памяти не станет похищать этого Звягинцева из-за того, что начитался меня. И знаете, почему? Потому что Звягинцев – некрупная сошка, а такие России не опасны.

– Кто же тогда ей опасен? – спросил я. – Огласите весь список, пожалуйста. Мне как сотруднику Федеральной службы безопасности крайне необходимо иметь в кармане список врагов отечества.

– Да вы их знаете. – Улыбка на губах Желткова стала еще тоньше и ехиднее. – Тоже мне, большой секрет для маленькой компании. Но я назову, не жалко. Аранович, Кайль, Дерикоза, Айдашов, Папанин, братья Шулаковы, Савич, Розенбах, Каховский… ну последний, правда, теперь уже не в счет. Продолжать? Я могу, хотя какой смысл? Все их знают, даже бабка Дуня из Урюпинска…

Фамилии были сплошь известные. Большую часть из списка сильно потрепала Генпрокуратура, хотя реальный срок отсидел только бывший глава бывшего «Пластикса».

– …Все же очень просто, Максим Анатольевич, – продолжал тем временем хозяин. Речь его текла гладко, словно он мне, неразумному, лекцию читал. – У России имеются две категории внутренних врагов. Ей угрожают только очень богатые и очень бедные. Первые – потому что имеют все, кроме реальной власти, и хотят эту власть. Ну как дети – дорогую игрушку, которой у них раньше не было. Вторые же опасны, потому как элементарно хотят жрать и могут выйти на площадь. Что опять-таки представляет угрозу обществу… Я доступно излагаю?

– Вполне, – ответил я. – Одного не понимаю: отчего же вы одновременно не боретесь с бедными? Заклеймите бабку Дуню из Урюпинска, пусть ею займется Генпрокуратура.

– Вы остроумный человек, Максим Анатольевич, – похвалил меня Желтков, – даже не верится, что вы работаете в ФСБ… Что касается нашей бабки, то с нею и им подобными сражаться нельзя. В принципе. Их слишком много, как тараканов. Только с тараканами еще можно справиться дустом, а с людьми… Вы ведь не предлагаете, надеюсь, вернуться к массовым посадкам?

– Боже упаси, – сказал я. – ГУЛАГ был ужасен.

– И ко всему еще, – нравоучительным тоном добавил хозяин, – он был крайне неэффективен с точки зрения менеджмента. Рабочая сила считалась бесплатной, но все равно КПД лагерной системы даже в лучшие годы не превышал десяти процентов… Десяти! Паровая машина, позапрошлый век, смешно сказать. Я считаю, неразумно совсем ограничивать граждан, забивать их в колодки. Надо, чтобы было всего понемножку: свободы, инициативы, денег, хлеба и телешоу. Большая инфляция нам вредна, но так же вредны и большие инвестиции с Запада. Не надо их, обойдемся без взлетов. Спасение России – в выравнивании, я об этом, кстати, неоднократно писал. Тот древний пластический грек, который растягивал и подрезал людей, заблуждался методологически, но абсолютно прав концептуально. Надо притушить полюса. Самых тучных коров – закласть и за их счет подкормить самых тощих. Должна победить середина. Не слишком богатые и не совсем бедные. Не очень умные и не совершенно глупые. Люди не без амбиций, но чтобы и не чересчур прыткие. Умеренность и стандарт – вот что важно. Ровный газон был бы хорош для России, но, в отличие от Англии, у России нет лишних четырехсот лет, чтобы его выращивать и подстригать. Поэтому идеал сегодняшней России – ровное асфальтовое поле, от горизонта до горизонта, без выступов и впадин. Это будет и красиво, и гуманно…

На слове «гуманно» у меня в кармане зазвонил мобильник. И почти сразу вырубился. Поскольку я за разговором забыл подпитать аккумулятор – если не от сети, то хотя бы с помощью ручной механической подзарядки.

– Извините, – сказал я хозяину. – Генерал вызывает. Рад был бы еще побеседовать, но мне пора.

Ссылка на начальство всегда помогает свернуть бесполезный разговор. Похоже, я зря сюда приезжал: в деле Звягинцева мой собеседник едва ли мне пригодится, а долго слушать про идеалы асфальтовых газонов – занятие на любителя.

Желтков, разумеется, не персонаж для психушки – тут Каховский преувеличил, – но что-то маньячное, упертое в нем есть, определенно. Таких я крепко недолюбливаю. С циниками, вроде Нектария-Изюмова, мне и то уютнее, чем с фанатами.

Между прочим, насчет генерала я Желткова обманул. Мои входящие звонки настроены на четыре разные мелодии. Музыка из «Генералов песчаных карьеров» – если звонит Голубев, марш Мендельсона – если жена или дочка, битловский «Естедей» – если друзья, знакомые или коллеги. И песня «Темная ночь» – если этого номера в памяти телефона нет. Так вот: перед тем, как отключиться, сотовый сыграл начало пятой из мелодий. Которая в моем телефоне означает только то, что аккумулятор сдох раньше времени.

24. ШКОЛЬНИК

– Все в порядке, доктор, – сказал я в трубку. – Да-да, мне уже гораздо лучше, чем утром. Большой прогресс. Я уже почти в норме… Нет, что вы, конечно, лежу… Знаю, знаю, здоровье телеведущего – часть капитализации телеканала, ха-ха… Если что, всенепременно вам звякну… Спасибо…

Доктор был наш, останкинский. Он возился со мною часа три, таская меня по всем кабинетам, обследуя каждую царапину. А теперь еще и позвонил проверить, как там себя чувствует пациент.

Замечательный у нас врач – умный, заботливый, внимательный, дотошный. За те деньги, которые ему платит Ленц, можно быть Айболитом и матерью Терезой в одном лице. Рядовая усталая врачиха со «скорой», которая приехала вначале, потратила на меня всего минут пятнадцать. Прописала аспирин, компресс и покой. Узнавший меня санитар, правда, тайком предложил еще бесплатный обезболивающий укол. Обычно, шепнул он, их назначают совсем уж доходящим бабулькам-дедулькам, но из уважения к «Угадайке» и лично ко мне… Я тем же шепотом отказался, соврав ему тогда, что чувствую себя довольно сносно.

Соврал я, кстати, и сейчас – уже своему Айболиту. Было мне ненамного лучше, чем утром. Да и не лежал я, а стоял, прислонясь лбом к дверному косяку. Эта лучшая поза, если тебе больно лежать: на спине – из-за ушибленного копчика, на правом боку – из-за трещины в ребре, на левом – по причине здоровенного синяка у самого плеча. Даже телефонную трубку я мог держать только возле правого уха, поскольку левое по-прежнему ныло от удара. Агрессивные гегемоны нанесли мне, по счастью, не фатальный, зато весьма ощутимый – многими местами – урон.

Конечно же, милиция их не обнаружила. Естественно. Не нужно быть Львом Школьником, докой в «Угадайке», чтобы предугадать дальнейший ход событий. Те полчаса, которые разделяли приезд патруля и явление «скорой», прошли не очень плодотворно. Мягко говоря. Сперва трое патрульных, два сержанта и лейтенант, с напряженными и ответственными ряхами отправились бродить по окрестным кустам, лениво треща сухими ветками и даже не особо стараясь изобразить быстрый бег. Затем старший по званию вернулся и потребовал от меня самых точных примет нападавших, чтобы тут же деловитым до невозможности тоном передать мои слова кому-то по рации. Причем я не был уверен, что его кто-нибудь в принципе слушает и что рация вообще включена. Во всяком случае, никакого шипения и треска атмосферных разрядов – спутников команды «Прием!» – я из динамика не услышал.