Книга Скованные одной цепью - Харлан Кобен

И верно, Уин это знал. Он заглянул в темные глаза Фрэнка Эйка и увидел в них пустоту.

— Я сейчас на сертралине, — словно читая его мысли, сказал Фрэнк. — Можешь поверить? Боятся, что петлю на себя накину. Лично я не вижу в этом никакого смысла, а ты?

Уин так и не понял, что имеется в виду: какой смысл принимать таблетки, или какой смысл совершать самоубийство, или даже какой смысл предотвращать его? Впрочем, ему это было безразлично.

— Хочу попросить об одолжении, — сказал он.

— А мы что, разве приятели?

— Нет.

— В таком случае?..

— Об одолжении, — повторил Уин. — Знаешь, ты — мне, я — тебе.

Фрэнк Эйк, задумавшись, шмыгнул носом и вытер здоровенной лапой лицо. Тонкая линия волос, за которой начиналась лысина, совсем исчезла, хотя густые завитки сбоку остались. Смуглая некогда кожа приобрела серый оттенок, как городская улица после сильного дождя.

— С чего ты решил, что мне нужны от тебя одолжения?

Уин промолчал. Нет смысла вдаваться в подробности.

— Как твоему брату удалось сорваться с крючка? — вместо ответа спросил он.

— Ты за этим сюда пришел?

Уин вновь ничего не ответил.

— Какое тебе-то до этого дело?

— Посмеши меня, Фрэнк.

— Ты же знаешь Германа. Он всегда выглядел на все сто процентов. А я всегда был похож на итальяшку-макаронника.

— Готти тоже выглядел на все сто.

— Ничего подобного. Он тоже походил на даго, только в дорогом костюме.

Фрэнк Эйк отвернулся, глаза его наполнились слезами. Он закрыл руками лицо и еще раз шмыгнул носом. Потом лицо этого крупного грубого мужчины сморщилось, и он разрыдался. Уин ждал, пока он придет в себя, но Эйк никак не мог успокоиться. И вот наконец:

— У тебя не найдется бумажной салфетки или чего-нибудь такого?

— Рукавом своим оранжевым утрись.

— Ты хоть представляешь, каково здесь?

Уин промолчал.

— Я сижу в одиночке, шесть на восемь. Двадцать три часа в сутки. Один. Ем там. Оправляюсь. А когда выводят на час погулять, никого вокруг и близко не видно. Бывает, целыми днями человеческого голоса не услышишь. Иногда я пытаюсь заговорить с охранниками, но они не отвечают. И так день за днем. Сижу один. Поговорить не с кем. И так будет, пока не сдохну. — Эйк снова зарыдал.

У Уина возник соблазн съязвить, но он сдержался. Человек говорит, похоже, испытывает потребность выговориться. Уже хорошо. И все же:

— Сколько человек ты убил, Фрэнк?

Тот на мгновение притих.

— Я сам или по моему приказу?

— На твое усмотрение.

— Ладно, пусть буду я сам. Я лично прикончил, не знаю, двадцать или тридцать ребят.

Считает, словно штрафные талоны за неправильную парковку выписывает.

— Я сейчас сам расплачусь — так мне тебя жалко, — сказал Уин.

Если Фрэнк и был задет, то никак этого не выказал.

— Слушай, Уин, посмеяться хочешь?

Фрэнк наклонился вперед — настолько ему хотелось хоть с кем-то поговорить, к кому-то обратиться. Удивительно, насколько люди, даже такие отпетые негодяи, как Фрэнк Эйк, оказавшись в одиночестве, жаждут общения с себе подобными.

— Валяй, Фрэнк, я весь внимание.

— Помнишь такого Бобби Ферна — это один из моих людей?

— Э-э… вроде да.

— Ну, такой здоровенный толстяк. Он еще несовершеннолетних девчонок подбирал в Мясном ряду.[28]

Теперь Уин его вспомнил.

— Ну и что там с этим Бобби?

— Видишь, я плачу. И даже не пытаюсь это скрыть. Какой смысл? Ты ведь понимаешь, о чем я. Я плачу. И что? Понимаешь ли, дело в том, что я всегда плакал. Только раньше прятался и плакал в одиночку. Почему — сам не знаю. Причинять людям боль — да я по-настоящему тащился от этого, так что не в том дело. Но как-то я посмотрел один фильм, «Семейные узы» называется. Помнишь такой? Там еще тот малый играет, у которого сейчас руки трясутся.

— Майкл Фокс.

— Во-во. Хорошая картина, мне понравилось. Там еще была такая Мэлори, горячая девчонка. В общем, сижу я в зале, смотрю, а тут вдруг у отца семейства, про которое фильм, сердечный припадок. Жалко, а тут еще, понимаешь… словом, и мой старик вот так же умер. Понимаю, ничего такого особенного в этом нет, великое дело — кино оно и есть кино, — но только я и сам не заметил, как разревелся словно дитя малое. И такое уже не в первый раз со мной случилось. И я всегда придумывал какой-то предлог и уходил. Не хотел, чтобы меня таким видели. Ты ведь знаешь, в каком я мире жил.

— Да уж знаю.

— И вот однажды, когда я вот так хотел незаметно уйти, со мной, плачущим, столкнулся Бобби. — Фрэнк улыбнулся. — И вот мы с Бобби возвращаемся. Его сестра была первой девчонкой, которая мне все позволила. Она тогда в восьмом классе училась. С ума сойти можно. — Фрэнк отвернулся, явно погруженный в счастливые воспоминания. — В общем, Бобби видит, как я плачу, и… ты бы только посмотрел на него, приятель. Он не знал, что делать. Клялся, что никому ни слова не скажет, не волнуйся, мол, а сам тоже плачет. Я любил Бобби. Он был хороший человек. И из хорошей семьи. И я подумал — ладно, Бог с ним, забудем.

— Ну да, ты всегда был такой щедрый, — заметил Уин.

— Честное слово, я старался. Но, понимаешь, всякий раз, когда Бобби находился рядом, я чувствовал, что… мне вроде как стыдно, неловко. Он ничего не делал, ничего не говорил, но вроде как начал действовать на нервы. Бобби всегда улыбался, знаешь, такой широкой улыбкой, и хохотал во все горло. Но теперь, когда он улыбался или смеялся, мне казалось, что это он надо мной смеется. Сечешь?

— И ты его убил, — сказал Уин.

— Да, задушил леской, — кивнул Фрэнк. — Ею я не часто пользуюсь. Почти отрезал ему голову. Но ведь меня можно понять, правда?

— О да, любому ясно, — развел руками Уин.

Фрэнк снова натужно засмеялся.

— Приятно было повидаться.

— Мне тоже.

Фрэнк продолжал смеяться.

Ему просто надо было поговорить, снова подумал Уин. Жалкое зрелище. Некогда человек-гора, а теперь — раздавленное, несчастное существо. Это можно использовать.

— Ты сказал, что Герман всегда выглядел на все сто. И потому вроде бы больше твоего дружил с законом.

— Верно, и что же?

— А поподробнее нельзя?

— Так ты же сам был тому свидетелем, своими глазами видел и меня, и Германа. Он никогда не хотел нарываться. Ходил на разные шикарные приемы, играл в старых гольф-клубах вроде твоего, завел себе контору в самом в центре города. Он вкладывал грязные деньги в чистый бизнес, и деньги таким образом отмывались. А под конец Германа интересовала только игра, ну и в рост он деньги давал. Угадай почему.