Книга Секрет Пегаса - Грег Лумис

— Ладно, нет так нет, — сказал Лэнг. — Я все еще помню кое-что и способен сам сделать так, что ни мать, ни ты меня не узнаете.

— В одежде или без?

Этот вопрос он пропустил мимо ушей.

— Мне потребуются наличные. Немного. Просто я не могу пользоваться банкоматами. Слишком уж легко отследить снятие денег со счета. Нужно купить одежду и еще кое-что — мои вещи остались в pensione. Соваться туда было бы неразумно. Остается паспорт и все прочее — водительские права, кредитные карты и тому подобное. Ты сможешь достать это?

— Как ты понимаешь, только в том случае, если поеду с тобой.

— Ты торгуешься, как на рынке.

— Только ради твоей же безопасности. Ты ведь сам говорил, что не сумеешь присматривать за собственной задницей.

— Ты сможешь так вот взять и сорваться с работы?

— У меня как раз подошло время отпуска.

Лэнг был способен понять, когда сопротивляться далее бесполезно, и знал, насколько важно отступить в организованном порядке.

— Ладно, давай вернемся в Рим и у тебя организуем все, что нужно. Только не забывай… я тебя еще раз предупреждаю, — это не игра.

Она ласково улыбнулась и произнесла с деланым медоточивым южным акцентом, который мог бы показаться таковым разве что людям, никогда не заезжавшим южнее Вашингтона:

— А-ах, мо-ой дора-агой, ни-икогда еще я не получала таа-кого при-иятного пре-едложее-ния.

Лэнг даже не стал пытаться представить себе, что на это мог бы ответить Ретт[40].

Тамплиеры: гибель ордена

Повествование Пьетро Сицилийского.

Перевод со средневековой латыни д-ра философии Найджела Вольффе.

2

Солнце еще не успело подняться в зенит, как жара все же вынудила Гийома де Пуатье снять наголенники и сабатоны[41]и остаться только в кирасе[42]с наплечниками, надетой поверх хауберка. Его боевые доспехи прикрывала белая мантия, развевавшаяся, словно облако.

Ни словом не выдавал он своего недовольства, и мысли наши обращались к тяжким испытаниям, кои пришлось ему претерпеть в сражениях с безбожными турками в необитаемых безводных пустынях. Там его с сотоварищами ждала не манна небесная, коей Господь питал израильтян, а скудные колючки да отсутствие питья и еды. Не раз и не два приходилось им убивать и есть своих боевых коней, бросать в песках осадные лестницы, тараны, баллисты[43]и прочие боевые принадлежности, ибо не могли они везти их дальше.

Его оруженосец, молодой парень, лишь несколькими годами старше меня, был во святом крещении поименован Филиппом. Вырос и воспитывался он среди рыцарей Храма и, как и я, совершенно не помнил той семьи, в которой некогда появился на свет.

В пыли, летевшей из-под копыт боевого жеребца Гийома, мы тащились вдвоем на развьюченном осле. Филипп развлекал меня повествованиями об экзотических странах, о которых я, владеющий лишь жалкими знаниями, даже и не слышал. Подле своего господина он пребывал с тех пор, как тот покинул Кипр, и делил с ним все тяготы странствий. Дважды на них нападали африканские пираты, но пилигримов спасали благосклонность судьбы и ветер, ниспосланный Господом.

Забыв об опасности впасть в грехи чревоугодия и жадности, я снова и снова спрашивал Филиппа о том, какая пища и что за жилье ждут меня впереди. Он подтвердил слова своего господина: мясо подавали дважды в день, спали все братья — рыцари, оруженосцы и прочие — на тюфяках, в которых еженедельно меняли солому. Поблизости протекал ручей, где можно было мыться, пока позволяла погода. За мечтами о предстоящей мне роскошной жизни я напрочь позабыл, что предназначение мое — служить Господу, а не своим вожделениям. Воистину, сие и могло повлечь за собой ту кару, которая ожидает меня.

Путь наш лежал через гору Сан-Джулиано. Это название будто бы предвещало нам только добро, ибо совпадало с именем нашего рыцаря, пусть и на местном диалекте[44]. На вершине лежал обнесенный стенами город Эрике, построенный норманнскими королями[45]. Там мы остановились на ночлег в аббатстве, сильно схожем с тем, которое я покинул. Я настолько был поглощен мечтами о будущем, что оказался не на шутку разочарован тем, что это место ничем не отличалось от того, к чему я привык за свою жизнь.

Эта обитель, предназначенная для благоговейной молитвы, казалась мне весьма жалкой рядом с тем, что предвкушал я в мечтах. Я никак не мог дождаться Prime, по окончании коего наш путь в Бургундию долженствовал стать на один день короче. Как и накануне, мы выехали затемно.

В утренних сумерках мало что можно было разглядеть, да и дорога, ведущая вниз, извивалась столь прихотливо, что дальше следующего поворота и при свете ничего не было бы видно. Я радовался, что еду на осле, двигавшемся куда легче, нежели могучие кони, коих часто приходилось вести в поводу и внимательно направлять, дабы ни один из них не оступился и не сорвался в пропасть.

Отошед всего на несколько дюжин фарлонгов[46]от городских врат, свернули мы за поворот и наткнулись на людей, преграждавших дорогу. К тому времени слегка рассвело, и можно было разглядеть, что в руках они держали дубины[47]. Даже при той затворнической жизни, которую я вел дотоле, мне было известно, что попадающиеся на дороге мужчины, при коих нет скотины или женщин, скорее окажутся злодеями, нежели добрыми путниками.

Я схватился за четки, висевшие у меня на шее, и воззвал к святому Христофору с мольбой о помощи. Взять у меня было нечего, однако я слышал, что люди, подобные этим, зачастую бросают свои жертвы на дороге мертвыми или лишенными сознания. Не есть ли сие предмет для размышления по поводу притчи Господа нашего о добром самаритянине?