Книга Большой дом - Николь Краусс

Спальня Йоава в доме на Белсайз-парк располагалась прямо под спальней Лии. На этих двух этажах было совсем немного мебели, но она стояла там постоянно — не то брат с сестрой ленились все время таскать вещи вверх-вниз, не то их радовало, что есть хоть какое-то пространство, куда их отец вторгаться не станет. На полу у Йоава лежал большой матрац, у стены стоял стеллаж с книгами. Вот и все.

Кухня располагалась еще на один лестничный марш ниже первого этажа, на уровне сада, который виднелся из окна. Туда можно было выйти через маленький коридорчик и заднюю дверь. Открыв эту дверь, мы разрушали сложную конструкцию, воздвигнутую пауками. Впрочем, едва дверь закрывалась, пауки возвращались и воздвигали ее вновь. Богна, прихожанка православной церкви, всегда пеклась о божьих тварях и руки на них не поднимала. Сад одичал, зарос ежевикой. Когда я увидела его впервые, был ноябрь, зелени пришло время умирать. Должно быть, когда-то этот сад был обустроен с умом и заботой, но затем оказался предоставлен сам себе и выживал только благодаря собственной цепкости и упрямству. Победили лишь самые сильные и грубые растения, их стволы раздались вширь, ветви сплелись, перекрыли дорожку. Рододендроны и лавр встали высокой темной стеной, не пропуская солнечный свет. На траве стоял карточный столик. На неровной крышке — оплывший со свечек воск и пепельница с вензелем отеля «Эксельсиор» в Риме, она была заполнена грязной дождевой водой. Весной, как только потеплело, мы снова начали пользоваться пепельницей, посиживая за столиком с бутылкой вина. Хозяев состояние сада ничуть не удручало. У Йоава с Лией был особый вкус и уважение к приватной жизни вещей и природы, они не отказывали им в праве на отдельное от людей существование. Предметы — покинутые, отвергнутые или просто временно оставленные — лежали по всему дому, там, где ими воспользовались в последний раз. Иногда эти натюрморты оставались там и сям много недель, но потом Богна их наконец убирала: если у вещи имелось место, она ее туда возвращала, если нет — выкидывала в мусорный бак. Богна, казалось, понимала привычки Йоава и Лии, даже когда они не соответствовали ее собственным. В сущности, она их просто жалела, хоть и притворялась раздраженной, охала, ахала и усиленно припадала на больную ногу. Так или иначе, она тут работала. И платили ей не младшие Вайсы, а их отец. К его приезду она и убирала, перед ним и держала отчет.

Ну, а я перед его приездом садилась на автобус и уезжала в Оксфорд. Хотя работа Вайса требовала общительности и даже определенного обаяния, сам он был закрытым, точно крепость, окруженная стенами и рвом. Представьте человека, который создает иллюзию близости, проявляет искреннюю заинтересованность, расспрашивает тебя обо всех подробностях твоей жизни, помнит имена твоих детей, если у тебя, конечно, есть дети, помнит даже, что именно ты любишь пить, а после общения ты вдруг понимаешь, что о себе он умудрился ничего не рассказать. Когда дело касалось его семьи, он не терпел присутствия посторонних. Я точно не помню, кто и как довел это до моего сведения — впрямую-то это никогда не говорилось, — но я знала, что, когда приезжает отец, в доме мне быть нельзя. Verboten. После его посещений Йоав казался рассеянным и вялым, а Лия надолго исчезала на верхнем этаже, только пальцы бегали по клавишам. Шло время, мои отношения с Йоавом становились все серьезнее, я все больше чувствовала себя своей в доме на Белсайз-парк, и мне становилось все обиднее, что накануне приезда Вайса я должна выметаться из этого дома как неуместный и даже стыдный гость. Йоав отказывался мне что-либо объяснять и вообще не желал это обсуждать, и обиду мою это только усугубляло. Все эти неписаные правила, которые нельзя нарушать, границы, которые нельзя преступать, были связаны с отцом. Обида подрывала мою и без того зачаточную уверенность в себе; отношения с Йоавом ее слегка укрепили, но и сами эти отношения казались ненадежными — я всегда чувствовала, что какая-то, вполне значительная часть его жизни от меня скрыта и разделить с ним эту жизнь мне никогда не доведется.

К январю я возобновила регулярные походы в библиотеку, теперь — в Британскую. Из дому выбиралась затемно, шла по Хаверсток-хилл до метро и выходила из библиотеки на Юстон-роуд тоже в темноте. Новую тему для диссертации я все еще не придумала. Читала целыми днями бесцельно и вникала не сильно, подспудно боясь повторения паники. Позвонила А. Л. Пламмеру, который, казалось, утратил ко мне всякий интерес, и сообщила ему, в каком направлении пробую копать. Что ж, дерзайте, напутствовал он, и мне почему-то представилось, как он сидит на одной из стопок книг у себя в кабинете, втянув лысую голову в плечи и нахохлившись, как спящий стервятник.

В какие-то дни я честно отправлялась в библиотеку, но, дойдя до метро, не находила в себе сил ступить на длинный эскалатор, спуститься в пещерные глубины, на переполненную платформу, проехать по Северной линии в час пик, и продолжала свой путь: завтракала в магазинчике на углу Хай-стрит, коротала время, листая книжки в «Уотерстоунз» или в букинистическом на Фласк-уок, и наконец в четверть двенадцатого направлялась по Фицджонс-авеню к музею Фрейда. Я часто была там единственным посетителем. Смотрители залов и женщина из музейной лавки всегда были рады меня видеть и тактично выходили из комнат, давая мне возможность разглядывать экспонаты в одиночестве.

Если я не шла в библиотеку, мы с Йоавом, а часто и с Лией, выбирались в кино, на два сеанса подряд, даже если крутили один и тот же фильм. Или гуляли в Хите. А время от времени совершали вылазки в Национальную галерею или Ричмонд-парк, или на спектакль в Алмейду. Но по большей части оставались дома — в доме, который удерживал нас каким-то особым образом. Проще сказать: это был наш мир, и мы были там счастливы. По вечерам смотрели взятые напрокат фильмы или читали, Лия играла, а ближе к полуночи мы открывали бутылку вина, и Йоав читал мне вслух из Бялика, Амихая, Канюка, Альтермана. Я любила слушать, как он произносит слова на иврите, как ярко звучит на своем родном языке. Возможно, благодаря этим моментам я поняла, что мне необязательно так отчаянно стараться его понять. И перестала напрягаться.

За себя я ручаюсь: я была в этом доме счастлива. Однажды утром, когда я одевалась в темноте, Йоав протянул руку и затащил меня обратно под одеяло. Ты, произнес он. Я легла рядом с ним, погладила по щеке. Давай сбежим, сказал он. Куда? Не знаю. Может, в Стамбул? Или в Каракас? А что мы там будем делать? Йоав закрыл глаза и задумался. Откроем киоск, будем продавать сок. Какой? Любой, какой людям понравится. Свежий сок. Папайя, манго, кокос… Я знала, что он шутит, но в глазах его была мольба. В Стамбуле растут кокосы? — спросила я. Мы их импортируем! Я тут же подхватила: ага! В городе начнется повальное увлечение соком. Очередь растянется на всю улицу. Весь город помешается на нашем кокосовом соке, увлеченно говорила я. Да! А ближе к вечеру, продолжал он, когда мы продадим весь кокосовый сок, который захотим продать, мы вернемся домой, липкие и счастливые, и будем любить друг друга много часов подряд, а потом, еще разгоряченные, нарядимся во все белое — ты в белом платье, я в белом костюме — и выйдем на улицу, и будем всю ночь кататься по Босфору на лодке со стеклянным дном. А что можно увидеть на дне Босфора? — спросила я. Самоубийц, поэтов, смытые штормами здания. Я не хочу смотреть на самоубийц. Хорошо, тогда поедем со мной в Брюссель. Почему в Брюссель? Повеление свыше. Чье? El Jefe. Какого еще шефа? Твоего отца? Именно. Шутишь? Ты когда-нибудь слышала, чтобы я шутил? — пробормотал он, стягивая с меня трусы. И исчез под одеялом.