Книга Игрок - Федор Достоевский

— Ну, так ты, Bibi, не сердишься? — подходила она ко мне.

— Не-е-ет! Надо-е-е-ла! — говорил я, отстраняя ее от себярукою, но это было для нее так любопытно, что она тотчас же села подле:

— Видишь, если я решилась столько заплатить, то это потому,что их продавали по случаю. Их можно опять продать за двадцать тысяч франков.

— Верю, верю; лошади прекрасные; и у тебя теперь славныйвыезд; пригодится; ну и довольно.

— Так ты не сердишься?

— За что же? Ты умно делаешь, что запасаешься некоторыминеобходимыми для тебя вещами. Все это потом тебе пригодится. Я вижу, что тебедействительно нужно поставить себя на такую ногу; иначе миллиона не наживешь.Тут наши сто тысяч франков только начало, капля в море.

Blanche, всего менее ожидавшая от меня таких рассуждений(вместо криков-то да попреков!), точно с неба упала.

— Так ты… так ты вот какой! Mais tu as de l'esprit pourcomprendre! Sais-tu, mon garcon[82], хоть ты и учитель, — но ты должен былродиться принцем! Так ты не жалеешь, что у нас деньги скоро идут?

— Ну их, поскорей бы уж!

— Mais… sais-tu… mais dis donc, разве ты богат? Maissais-tu, ведь ты уж слишком презираешь деньги. Qu'est ce que tu feras apres,dis donc?[83]

— Apres поеду в Гомбург и еще выиграю сто тысяч франков.

— Oui, oui, c'est ca, c'est magnifique![84] И я знаю, что тынепременно выиграешь и привезешь сюда. Dis donc, да ты сделаешь, что я тебя и всамом деле полюблю! Eh bien, за то, что ты такой, я тебя буду все это времялюбить и не сделаю тебе ни одной неверности. Видишь, в это время я хоть и нелюбила тебя, parce que je croyais, que tu n'est qu'un outchitel (quelque chosecomme un laquais, n'est-ce pas?), но я все-таки была тебе верна, parce que jesuis bonne fille[85].

— Ну, и врешь! А с Альбертом-то, с этим офицеришкойчерномазым, разве я не видал прошлый раз?

— Oh, oh, mais tu es…[86]

— Ну, врешь, врешь; да ты что думаешь, что я сержусь? Данаплевать; il faut que jeunesse se passe[87]. Не прогнать же тебе его, коли онбыл прежде меня и ты его любишь. Только ты ему денег не давай, слышишь?

— Так ты и за это не сердишься? Mais tu es un vraiphilosophe, sais-tu? Un vrai philosophe! — вскричала она в восторге. — Eh bien,je t'aimerai, je t'aimerai — tu verras, tu sera content![88]

И действительно, с этих пор она ко мне даже как будто и всамом деле привязалась, даже дружески, и так прошли наши последние десять дней.Обещанных «звезд» я не видал; но в некоторых отношениях она и в самом делесдержала слово. Сверх того, она познакомила меня с Hortense, которая быласлишком даже замечательная в своем роде женщина и в нашем кружке называласьTherese-philosophe…

Впрочем, нечего об этом распространяться; все это могло бысоставить особый рассказ, с особым колоритом, который я не хочу вставлять в этуповесть. Дело в том, что я всеми силами желал, чтоб все это поскорее кончилось.Но наших ста тысяч франков хватило, как я уже сказал, почти на месяц, чему яискренно удивлялся: по крайней мере, на восемьдесят тысяч, из этих денег,Blanche накупила себе вещей, и мы прожили никак не более двадцати тысячфранков, и — все-таки достало. Blanche, которая под конец была уже почтиоткровенна со мной (по крайней мере кое в чем не врала мне), призналась, что покрайней мере на меня не падут долги, которые она принуждена была сделать. «Ятебе не давала подписывать счетов и векселей, — говорила она мне, — потому чтожалела тебя; а другая бы непременно это сделала и уходила бы тебя в тюрьму.Видишь, видишь, как я тебя любила и какая я добрая! Одна эта чертова свадьбачего будет мне стоить!»

У нас действительно была свадьба. Случилась она уже в самомконце нашего месяца, и надо предположить, что на нее ушли самые последниеподонки моих ста тысяч франков; тем дело и кончилось, то есть тем наш месяц икончился, и я после этого формально вышел в отставку.

Случилось это так: неделю спустя после нашего водворения вПариже приехал генерал. Он прямо приехал к Blanche и с первого же визита почтиу нас и остался. Квартирка где-то, правда, у него была своя. Blanche встретилаего радостно, с визгами и хохотом и даже бросилась его обнимать; дело обошлосьтак, что уж она сама его не отпускала, и он всюду должен был следовать за нею:и на бульваре, и на катаньях, и в театре, и по знакомым. На это употреблениегенерал еще годился; он был довольно сановит и приличен

— росту почти высокого, с крашеными бакенами и усищами (онпрежде служил в кирасирах), с лицом видным, хотя несколько и обрюзглым. Манерыего были превосходные, фрак он носил очень ловко. В Париже он начал носить своиордена. С эдаким пройтись по бульвару было не только возможно, но, если так можновыразиться, даже рекомендательно. Добрый и бестолковый генерал был всем этимужасно доволен; он совсем не на это рассчитывал, когда к нам явился по приездев Париж. Он явился тогда, чуть не дрожа от страха; он думал, что Blancheзакричит и велит его прогнать; а потому, при таком обороте дела, он пришел ввосторг и весь этот месяц пробыл в каком-то бессмысленно-восторженномсостоянии; да таким я его и оставил. Уже здесь я узнал в подробности, что послетогдашнего внезапного отъезда нашего из Рулетенбурга с ним случилось, в то жеутро, что-то вроде припадка. Он упал без чувств, а потом всю неделю был почтикак сумасшедший и заговаривался. Его лечили, но вдруг он все бросил, сел ввагон и прикатил в Париж. Разумеется, прием Blanche оказался самым лучшим длянего лекарством; но признаки болезни оставались долго спустя, несмотря нарадостное и восторженное его состояние. Рассуждать или даже только вестикой-как немного серьезный разговор он уж совершенно не мог; в таком случае онтолько приговаривал ко всякому слову «гм!» и кивал головой — тем и отделывался.Часто он смеялся, но каким-то нервным, болезненным смехом, точно закатывался;другой раз сидит по целым часам пасмурный, как ночь, нахмурив свои густыеброви. Многого он совсем даже и не припоминал; стал до безобразия рассеян ивзял привычку говорить сам с собой. Только одна Blanche могла оживлять его; даи припадки пасмурного, угрюмого состояния, когда он забивался в угол, означалитолько то, что он давно не видел Blanche, или что Blanche куда-нибудь уехала, аего с собой не взяла, или, уезжая, не приласкала его. При этом он сам не сказалбы, чего ему хочется, и сам не знал, что он пасмурен и грустен. Просидев часили два (я замечал это раза два, когда Blanche уезжала на целый день, вероятно,к Альберту), он вдруг начинает озираться, суетиться, оглядывается, припоминаети как будто хочет кого-то сыскать; но, не видя никого и так и не припомнив, очем хотел спросить, он опять впадал в забытье до тех пор, пока вдруг неявлялась Blanche, веселая, резвая, разодетая, с своим звонким хохотом; онаподбегала к нему, начинала его тормошить и даже целовала, чем, впрочем, редкоего жаловала. Раз генерал до того ей обрадовался, что даже заплакал, — я дажеподивился.