Книга Орнамент - Винцент Шикула

ей повторил. А она снова и снова. Ну, я ей одну и бросил, чтобы сама поглядела.

— Хоть бы не рассказывал, — заметила Эва.

— Не смеши! У нее же ничего такого нет. Привыкла плакать, вот и плачет. А мне все время это слушать? У нее ни на что сил нет. Даже сесть не может. Когда хочет сесть, всегда меня зовет, чтобы я подошел помочь. А сегодня и без меня села, потому что разозлилась и хотела эту картошку мне назад кинуть.

— Бесстыжие твои глаза! — вскрикнула старушка и, позабывшись или словно желая подтвердить слова Рудо, приподнялась, а потом всем телом перекинулась вперед. По обе стороны ее лица свисали седые космы, глаза горели злобой, губы искривились, и из ее уст полился поток ядовитых слов и ругательств.

— И кто тут бесстыжий! — он глянул на мать, ожидая продолжения, потом сел за стол и стал поигрывать хлопушкой.

Старушка снова расплакалась. Эва наклонилась к ней, погладила по волосам, а потом осторожно повалила на подушку.

Я по-прежнему стоял в дверях, некому было предложить мне сесть. Не зная, как вести себя при таком разговоре, я хотел было намекнуть Эве, что нам пора убираться отсюда.

Немного успокоившись, старуха снова приподняла голову, посмотрела на меня и спросила: — Эвочка, а кто этот человек?

Рудо направил в ее сторону хлопушку и слегка погрозил ею.

— Это мой приятель, — отвечала Эва.

Потом Рудо жестом пригласил меня присесть и не обращать внимания на старуху. Я сел.

Рудо чувствовал себя неловко, и все время оборачивался ко мне, словно стыдясь за свою мать или ожидая поддержки. Когда ему уже стало невмоготу, он поднялся, вынул из шкафа флейту и прежде чем начать играть, снова подмигнул мне и лукаво улыбнулся. Он выдул из инструмента несколько писклявых тонов. Больная ненадолго утихла. Она заворочалась в постели, и поскольку сын не переставал играть, начала медленно приподнимать голову, так что я мог разглядеть ее лицо, которое своим выражением напомнило мне Йожо, когда на нем не было очков; не знаю, почему, она остановила взгляд именно на мне, показалось даже, что старушка сейчас засмеется, но она снова легла и стала причитать. Я был в растерянности. А ты наверняка это заметила. Обратившись к Рудо, ты принялась упрекать его в черствости, но он тебя не слушал. И продолжал играть.

Мать Йожо ненадолго прервала свой плач и снова спросила: — Эвочка, кто этот человек?

Ответа она не получила, поскольку в центре внимания был теперь Рудо.

Старуха рассвирепела. Над красно-полосатым одеялом снова появилось осунувшееся лицо, ее недобрый взгляд опять устремился сначала на меня, а потом уперся в Рудо, но тот не стал обращать на нее внимания. Тогда она сжала кулаки и начала давиться ядовитыми словами: она выхаркивала и выплевывала их, брызжа слюной, но ее слова производили обратное действие: чем злее они были, тем радостнее звучала мелодия флейты. Вдруг во взгляде матери промелькнуло злобное желание попрекнуть сына его горбом, который когда-то сама породила, а теперь готова была навсегда выблевать из себя через уста, но она тут же испугалась собственной мысли, не высказала ее, а только завыла, и были в этом вое: и жалость, и горечь, и ненависть.

Рудо стоял посреди комнаты, немного наклонившись, с головой, повернутой вбок, с горящими глазами. Казалось, что он дует в флейту носом. Локтем левой руки он словно обнимал свой горб. Пальцы легко касались отверстий и бегали по клапанам, вторившим мелодии тихими щелчками. Он играл и не дал отвлечь себя от игры, даже когда мы уходили.

Тем временем на улице стемнело. Мы шли пешком до Брусок. Рудо словно сопровождал нас игрой на флейте. Мелодия, которую он начал играть перед нашим уходом, отзывалась в ушах, от нее невозможно было избавиться. Несколько раз я даже принимался ее насвистывать. Ты сетовала, что отношения между Рудо и крестной с каждым днем становятся все хуже, но потом задумчиво умолкала, а я, наоборот, слишком разговорился, поскольку ты меня не прерывала. Однако на разговоре я не очень-то сосредоточивался. Иногда я даже не замечал, что говорю; так бывает, когда у нас в голове накапливается столько мыслей, что мы не в состоянии упорядочить их по степени важности, порой говорим о чем-то второстепенном и незначительном, а нечто, о чем следовало бы сказать, остается в нас, возможно, мы никогда уже о нем и не вспомним, да и тот, другой, пусть даже у него будет сколь угодно благоприятный случай пробудить в нас это нечто, не догадывается о благоприятности случая и не знает, о чем надо спросить, и в результате это нечто, что было когда-то главным, вспоминается позднее как второстепенное, если только вовсе не забылось или будет забыто навсегда. Вот и сегодня у меня столько ответов и столько вопросов, но вместо того, чтобы отвечать и спрашивать, я решил рассказать какую-то бестолковую историю, будто для меня совсем неважно, слушает ли меня кто-нибудь и не попал ли этот слушающий в еще большую передрягу, чем я. И все-таки я хочу, во что бы то ни стало, закончить свой рассказ.

Дорога была долгой. Пока я болтал, мы шли еще более или менее быстро, но потом я стал сам себе действовать на нервы и предпочел утихнуть, так что часть пути мы прошли молча. До Брусок было уже недалеко, когда ты спохватилась, что надо бы поторопиться, а то я не успею на автобус. Это навело меня на мысль, что не нужно терять время даром, и, сделав несколько шагов, я остановился и начал тебя целовать. Но ты, наверное, все еще думала о Рудо и его матери и поэтому слегка сопротивлялась, а мне не хотелось быть слишком навязчивым. Вскоре мы двинулись дальше. Шагов через десять мы снова остановились, на этот раз ты держалась более раскованно, но и это не могло меня удовлетворить. Никогда еще я не спал ни с одной женщиной. Кто бы мне поверил? Перед приятелями я корчил из себя героя, они могли бы подумать, будто у меня за плечами невесть что, но в действительности я был стыдлив, и все женщины, которые меня хоть немного знали, могли ценить во мне лишь умелого оратора. Но в отношении тебя я не чувствовал никаких преград. И вознамерился с тобой переспать. Наверное, было даже неважно, люблю я тебя или нет, речь шла об опыте, все остальное виделось мне второстепенным. Каким же я был глупым мальчишкой! Стыдился всех своих якобы геройских поступков,