Книга Необыкновенное обыкновенное чудо - Юрий Владимирович Каракурчи

все на свете, но так и остаются только какие-то неясные тени – самая сердцевина лета, вот ты в одних трусах бежишь по жесткой траве на даче, блестящая роса на паутине, запах гнилых досок, переспелые груши. Чувствуешь, что сердце сейчас растечется от счастья, а больше ничего, никаких подробностей. Бывают воспоминания, которым только дай волю – понесут, не остановишь. Только надкусил пломбир в вафельном стаканчике – вот ты уже идешь домой из музыкальной школы, пинаешь ногой кучи осенних листьев, по дороге считаешь всех подъездных кошек и как сейчас помнишь каждую блаженную морду. А бывают такие воспоминания, которые остаются в жизни навсегда как взлетная полоса, оттолкнулся от нее – и полетел в облака. А если налетался, то знай, что бы с тобой ни случилось, она всегда там же, ждет тебя обратно.

Как любой советский круглый отличник я считалась ребенком одаренным и непрерывно подавала надежды. Ну или всем хотелось, чтобы подавала, а так как была воспитана в духе принудительной вежливости, то не смела перечить. Во всякой семье инженеров тогда царил культ физики и Гарри Каспарова. В тот год Каспаров побил рекордный рейтинг Фишера, об этом писали все газеты, и папа прочил мне такое же яркое будущее.

Вопрос, чем должен быть занят ребенок все свое свободное время, не стоял. Я все время решала задачки, уравнения, олимпиады прошлых лет. Задания заочной школы физтеха, шахматный труд «В огонь атаки» и задачник Перельмана были моими настольными книгами и заменяли встречи с друзьями.

Зачем Марк Твен варил суп из барометра? Как долететь до Луны на пылесосе? Почему не падает Пизанская башня? Взлетит ли самолет с беговой дорожки? Как вскипятить чайник на Эвересте? И как взвесить свою собственную голову? В то время как других детей заставляли при гостях вставать на стул и читать стихотворения, я объясняла толпе взрослых ответы на все эти важные вопросы.

Отец любил при гостях эффектно выйти в центр со строчкой из Высоцкого «…даже снял для верности пиджак», снять с себя пиджак, намотать его на руки, в которых держал кубик Рубика и под общие аплодисменты втемную собрать его за пять ходов.

А если вдруг возникали споры, то они всегда заканчивались, когда папа вставал на чью-то сторону, поднимал палец и выдавал свое суждение «Однако ж, прав упрямый Галилей».

Не то чтобы мне это все не нравилось. Вовсе нет. Наоборот, я с большим энтузиазмом занималась по выходным проявлением фотографий с отцом, любила опыты из занимательной физики (какое даже самое азартное уличное хулиганство сравнится по накалу драматизма со смешиванием перекиси водорода с йодистым калием?), мне нравилась все, в чем есть математическая стройность и логика, нравились ученые посиделки с родительскими друзьями.

Но один раз что-то случилось, даже не помню, что именно, но все сломалось, и я разревелась при гостях. То ли просто что-то не сходилось с ответом, то ли устала от этих завышенных ожиданий, или готовилась к какой-то олимпиаде и не выдержала. Плакала и плакала, почему-то не могла остановиться. Вдохновенно рыдала несколько часов подряд. Вокруг мелькали какие-то взрослые, где-то дрейфовали континенты, полураспадался плутоний, постоянно расширялась Вселенная, а я ревела и ревела, ревела и ревела.

А потом ко мне подсел дедушка, самый строгий и жесткий человек, которого я встречала за всю жизнь, обнял меня, и мы так и сидели несколько часов – я ревела, а он слушал.

Потом он спросил:

– Не получается?

– Не получается.

– Ну ты же понимаешь, что даже в науке самое главное не это?

– Не что?

– Не задачки и не вычисления.

– А что же тогда?

– Любопытство. Ты же понимаешь, что электричество изобрел не тот человек, который лучше всех умел вычислять. А тот, кому было интересно, что произойдет, если эбонитовую палочку потереть шерстяной тряпочкой. А разве есть кто-то, кто тебя может обойти в любопытстве?

Я обняла его, уткнулась носом в плечо и не захотела отпускать. В этот же день дед забрал меня к себе на неопределенное время.

* * *

Дедушку боялись абсолютно все. Он был директор завода и партийный чиновник. Да и просто очень высокий, грузный, большой во всех смыслах человек. У него был тяжелый взгляд и низкий страшный голос. Когда в большой компании он начинал говорить, было ощущение, что вокруг не дышит никто, чтобы, не дай бог, не привлечь его внимание. Но самое сильное впечатление всегда производил его стальной характер. Уже ближе к концу жизни врачи сказали ему, что нужно бросить курить и похудеть. Тогда он положил пачку сигарет на стол и больше никогда в жизни к ним не притронулся. А ведь курил с тринадцати лет. И лишний вес сбросил очень быстро. Он не терпел безволия, неподчинения правилам, халтуры и слабости. Я и правда всегда его боялась. Мы с ним так никогда и не поговорили серьезно, он всегда был занят, всегда в разъездах, всегда на службе.

Дедушка с бабушкой спали в разных кроватях, чтобы она не мешала ему с утра. Она вставала с рассветом и будила меня. Очень больших усилий стоило спросонья не уронить тяжелую голову себе под ноги, плетясь на кухню.

Там мы пекли булки, готовили завтрак, а бабушка гладила две белые рубашки на день! Две в день! Чтобы и утром, и вечером была свежая отглаженная сорочка. И от белизны этих рубашек ломило глаза.

А дедушка влетал в кухню и командовал: «Лёля, кофе!»

Бабушка любовно накладывала ему еды, включала радио с новостями и садилась смотреть, как он ест.

– Безобразие! Что они там о себе думают! – (Это по радио были какие-то плохие новости). – Лёля, еще кофе!!!

При слове «безобразие», произнесенном дедушкиным басом, хотелось немедленно спрятаться под стол.

– Ну, не скучайте тут! – Он целовал меня в макушку, обнимал бабушку и уходил.

И дом превращался в мой персональный ад. Начиналась уборка, потому что в доме не терпели грязи.

Пока бабушка стирала, отбеливала, потом замачивала бесконечные кучи белья в синьке (я до сих пор не знаю, зачем вообще эта синька?), мне надо было вытереть всю пыль в доме (горите в аду, лакировщики роялей Weinbach), пропылесосить все ковры, помыть все зеркала. Потом, пока бабушка гладила пододеяльники, мне нужно было отмыть ванную и туалет («туалет у женщины должен быть такой, чтобы туда не стыдно было приглашать гостей на чай»), гладила одежду («стрелки на брюках у мужа должны быть такие, чтобы об них можно было порезать палец»). А потом полдня готовки. Все руками, все только свежее. Даже кетчуп бабушка всегда варила сама.

И бесконечные запреты! В этом доме нельзя было ничего. В серванте всегда была шоколадка «Вдохновение», но я так никогда ее и не попробовала,