Книга Апельсин потерянного солнца - Ашот Бегларян

особенностей поведения. И в каждом прежде всего видел человека, к каждому старался найти индивидуальный подход, помочь и поддержать в случае необходимости… И вот тебе раз — некоторые из них повели себя как настоящие хамелеоны и перевёртыши, прихвостни злобных номенклатурщиков, винтики налаженной машины морального и физического подавления, созданной в идеологическом отделе ЦК КПСС. Кто-то «вспомнил», как Алек якобы говорил с пеной у рта о принадлежности Карабаха армянам и дискриминации их со стороны республиканских властей. Кто-то уверял, что он придирался к рабочим не своей национальности и болел за ереванскую футбольную команду «Арарат», а не за бакинский «Нефтяник». Удивительно, но среди наговорщиков оказался и один из земляков, к которому Алек относился с особой благосклонностью, принимая во внимание его трудное семейное положение. Но именно этот «товарищ», как выяснилось позже, предлагал в своём тайном сообщении проверить законность предоставления Багумяну «трёхкомнатной квартиры в центре города», хотя на самом деле она была двухкомнатная и находилась далеко не в центре…

Вопрос о главном инженере, коммунисте Алеке Багумяне был поставлен на партийном собрании стройуправления. Всё происходило будто в каком-то тумане, из которого то и дело выплывали некие воодушевлённо-сердитые образы с обличительными речами. Лица сидящих в президиуме людей в скучных однотипных костюмах и ярких, преимущественно кровавого цвета галстуках слились в глазах Алека в одну размазанную, фантастическую физиономию. Словно из какого-то другого мира доносились обрывки гневных фраз молодого секретаря партийной ячейки: «потеря политической бдительности…», «использование служебного положения…», «крайне недопустимы любые проявления национализма…»

Алек невольно вспомнил, как несколько лет назад прежний партсекретарь Константин Абрамов убеждал его вступить в их ряды. На возражение о том, что в составе партийной организации не самые достойные люди и лучшие работники, а подчас — карьеристы и откровенные демагоги, Абрамов, уже почти старик, по-отечески обнял его за плечи и, пронзив насквозь строгим рентгеновским взглядом, стал упрекать:

— Вот вы, честные и перспективные трудяги, не хотите вступать в партию, строите из себя этаких красных девиц, недотрог, а те самые честолюбцы и пустозвоны без царя в голове будут решать на партсобраниях вашу судьбу и судьбу всей страны… Отбрось в сторону все сомнения и готовься, рекомендацию мы тебе дадим.

Так, больше из личного уважения и доверия к товарищу Абрамову, бывшему большевику-подпольщику, который прошёл всю Великую Отечественную от её коварного начала до победного конца, серьёзно подорвав здоровье, но оставшись при этом глубоко порядочным человеком, Алек согласился, хотя и понимал, что отчасти потеряет свободу и самостоятельность в выборе своей дальнейшей судьбы…

И вот теперь какой-то молодой карьерист с задором боевого петуха публично распекал его. Страстную обвинительную речь секретаря подхватили и другие партийные функционеры. Все они были как будто на одно лицо, вернее, без лиц, с одинаковыми масками вместо лиц. Кто-то из них напомнил, что «партия — ум, честь и совесть нашей эпохи», назвав предателями тех, кто позорит высокое звание коммуниста… Алеку всё ещё казалось, что он попал в этот зал совершенно случайно и происходящее его не касается.

— Не хотите ли объясниться, товарищ Багумян? — зычный вызывающий голос секретаря расколдовал Алека и вернул его в реальность.

Выдержав тяжёлую паузу во внезапно воцарившейся мёртвой тишине, он тихо произнёс:

— Мне не в чем оправдываться перед вами. Я считаю ниже своего достоинства и чести отвечать на клевету. Судья мне — моя совесть…

Затем, повернувшись спиной к сидящим в президиуме чиновникам, Алек степенно направился к двери.

Зал вздрогнул от неожиданности, загудел. В этом шуме Алек уловил и голоса в свою поддержку. Секретарь стучал кулаком по столу и что-то кричал то вслед удаляющемуся «товарищу», то в зал. Никто его не слушал…

Если ещё пять лет назад любое публичное проявление политического инакомыслия неминуемо влекло за собой арест, то сейчас органы КГБ, в частности специально созданное управление по борьбе с «идеологическим диверсиями», работали с «националистами» и «антисоветчиками» более утончённо и замаскированно. Однако в результате психологического прессинга, подрыва профессиональной карьеры, клеветы, различных провокаций и запугивания объекту давления нередко оставался лишь выбор между маргинализацией и эмиграцией…

Учитывая очевидные заслуги Багумяна, а вернее, под их давлением, партсобрание ограничилось выговором «за притупление политической бдительности». Однако было совершенно очевидно, что этим дело не кончится. Ощущение чужого взгляда на спине усиливалось день ото дня: на строительном участке, в стройуправлении во время отчёта и даже на прогулке с женой и детьми в парке в выходной день. Что-то, казалось, изменилось в лицах коллег и подчинённых. Чувство подвоха нарастало…

Однажды за ужином Алек, положив вилку, посмотрел в глаза Элеоноре необычным, то ли отчаявшимся, то ли, наоборот, полным безрассудной решимости взглядом. Она всё поняла ещё до того, как он произнёс слова, предрешившие их дальнейшую судьбу…

Глава 35

«Время такое», «время было такое»… Этим убийственным аргументом часто пытаются оправдать ошибки, упущения и даже самые злостные преступления.

Идеологам компартии, наверное, и не приходило в голову, что когда-нибудь и им пригодится этот довод. Они были уверены, что подчинили или вот-вот подчинят себе само время и мировое пространство, дабы беспрепятственно проделывать свои грандиозные эксперименты над человечеством с целью установления абсолютного контроля над единственным в природе разумным существом — Божьей идеей и творением, подавления данной ему свыше свободной воли и способности мыслить и выбирать. То есть человеческая личность должна была нивелироваться, раствориться в некоем размытом, безликом социальном коллективе, а всё живое в человеке — подчиниться абстрактной и изменчивой совести коллектива и его совокупному разуму…

Вряд ли о таком «совершенном» обществе свободы и процветания мечтал вождь мирового пролетариата, но, видно, всё пошло другим путём[66]. А пока имелось то, что имелось: правда и ложь затейливым образом перемешались и, пытаясь ужиться, вводили честных людей в заблуждение и уныние. Добрые и великие по своей сути идеи трансформировались в условную риторику, зачастую прикрывающую собой реальное зло и несправедливость. Как результат, в стране «развитого социализма» планомерно исчезала вера в коммунистические идеалы, в обществе утверждалась двойная мораль.

Упорное стремление контролировать массы и каждого человека в отдельности формировало у людей два различных образа мышления — публичный и личный. Первый предназначался для общения с начальством, выступлений на собраниях, высказываний в коллективах, второй — для разговоров в узком кругу друзей и близких. В зависимости от ситуации и обстановки мозг человека помимо его воли, самостоятельно, переключался на нужный режим. В качестве переключателя служил обострённый, можно сказать, выдрессированный инстинкт самосохранения.

Правда категорически не поощрялась. Вернее, она должна была появляться только в строго