Книга Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес] - Анджелика Монтанари

тела на куски и готовили их в пищу»[433]).

На Западе слова анонимного автора «Подвигов Франков» подтверждены другими текстуальными свидетельствами, составленными участниками крестового похода: одно из писем архиепископа города Пизы папе и хроники двух французских священников, то есть «История Иерусалима» (лат. Historia Hierosolymitana) Фульхерия Шартрского и «Книга» (лат. Liber) Раймунда Ажильского. Эпистола сжато подтверждает, как «такой голод захватил войско, что уже разлагавшиеся тела Сарацинов были съедены христианским людом»[434]. Фульхерий и Раймонд обогащают описание эпизода антропофагии гнусными деталями. Фульхерий акцентирует ужас происходящего и безутешность христиан перед подобными преступлениями и подчеркивает, как предпочтение падало на ягодичное мясо сарацинов, приготовленное на огне[435].

Свидетельства непосредственных участников похода разнятся в некоторых деталях (у Фульхерия, например, эпизоды каннибализма имеют место не после, а во время взятия Мааррет). Речь все же не идет о несоответствиях, способных скомпрометировать достоверность случившегося в целом: подтвержденный многими очевидцами факт невероятно детальным образом задокументирован христианской стороной. В первой половине XIII века эпизоды каннибализма имеют место во время осады Антиохии, согласно Кемал ал-Дину: в его «Хронике Алеппо» (итал. Cronaca di Aleppo) франки, будучи заблокированы в городе, были «принуждены есть мясо трупов и мертвых животных»[436].

Свидетельства о каннибализме крестовых походов представляются особо интересными в оптике сформировавшейся на их основе традиции достаточно замысловатых литературных топосов. На первом уровне формирования повествования событие пересказано авторами, которые пользуются предыдущими редакциями или пересказами очевидцев, обогащая эпизоды антропофагии скабрезными деталями.

Рауль Канский, крестоносец и последователь Боэмонда, описывает события в «Подвигах Танкреди» (лат. Gesta Tancredi), объясняя, как атакующие «в отсутствии еды были вынуждены перейти на человеческое мясо», взрослые сарацины были сварены в котле, а дети изжарены на вертеле. Поведали ему об этом сами «авторы злодеяний» (итал. autori delle infamie)[437]. Роберт Монах описывает как христиане «разделывали на куски тела язычников, готовили их и ели»[438]; таким же образом Бальдерик Бургулийский в своей «Истории Иерусалима» пишет, что узнал, как многие «откусывали от мяса неверных сарацинов»[439]. Гвиберт Ножанский повествует о событиях в «О подвигах Франков» (лат. Dei gesta per Francos) (1109), повторяя предшествующие ему свидетельства, а Гийом Тирский в своей хронике, составленной между 1169 и 1184 годом, пишет, что тяжкий голод заставил крестоносцев есть нечистых животных и человеческое мясо[440].

Свидетельства ясно показывают, что каннибализм крестовых походов берет свои корни из продовольственных нужд: приготовление мяса, доведенного до совершенства, представлено как акт пищевого обихода, а настойчивое упоминание голода имеет своей целью оправдать воинов божьих: panis fluxerat, fames invalescebat (рус. «хлеба недоставало, голод усиливался»)[441], erat praeterea in eodem exercitu tanta famis acerbitas (рус. «в том войске царила горечь от голода»)[442], sicque famis iniuria compellente (рус. «таким образом усиливая ущерб от голода»)[443] и т. д.). Некоторое эхо символического значения этих несчастий доносится от Бальдерика Бургулийского, который оправдывает каннибализм голодом, терпимым во имя Господа, и представляет его как следующий шаг в уничтожении врага, с которым борьба продолжается и после смерти «руками и зубами»[444].

Оставив позади стыдливость, присущую хронистам, но не рассказчикам больших свершений, литература превращает упоминания об антропофагии крестовых походов в повествовательный топос, обходя этическую сторону вопроса и действуя в двух направлениях. С одной стороны, антропофагия вменяется теперь не христианам, а сарацинам, уже имевшим дурную славу людоедов: акцентируется их ярость и чудовищность, а литературные произведения восхваляют смелость и доблесть героев, сумевших их уничтожить. Так, например, у сарацина Табура ди Каналоине «длинные зубы», «он волосат, как медведь», а из оружия у него «клюв» и «когти»; увидев храбреца Гвиэлина, «он бросается на него / разверзнув пасть, думая, что сможет его проглотить / так же легко, как спелое яблоко»[445].

С другой стороны, получает свое искупление склонность христиан к антропофагии, которая присваивалась, однако, не всему войску, а только меньшинству крестоносцев, получивших имя «тафури». Таинственные и трансгрессивные элементы крестоносцев, яростные и похожие на исчадий ада, эти дикие войны издают нечеловеческие вопли и не чуждаются питаться останками убитых противников, выставляя напоказ свою наготу[446].

Гийом Тирский единственный из всех хронистовов упоминает постыдную привычку к каннибализму со стороны христианских сил. «Отвратительные слухи о том, что в войске Франков некоторые с жадностью поедали плоть Сарацинов» тенью ложатся на реальные события, объясняет летописец: гнусная слава, «конечно, верна», но была «совершена ими», уточняет он, имея в виду членов тафури, «исподтишка и редко», оправдывает он их в конце концов[447]. С одной стороны, жертвой является «мусульманин», то есть «съедобный чужой», с другой, зверства тех же антропофагов их маргинализируют и делают отличными от всего остального христианского войска. Они представляют собой радикальное меньшинство, переходящее границы дозволенного и наделенное теми же атрибутами sauvagerie (рус. «дикости»), которые характеризуют врагов. Похожая стратагема позволяет этому сюжету достичь успеха и записать каннибализм среди «чудес» похода на Святую землю: великолепное блюдо описано, например, в «Несчастных» (фр. Les Chétifs) и «Иерусалимской Песни» (фр. Chanson de Jérusalem), произведениях XII века, самых близких к событиям.

4. Король людоед

Следуя по стопам roman de geste, антропофагия начинает играть важную роль в последующих произведениях, в особенности в романе в стихах «Ричард Львиное Сердце» (фр. Richard Coer de Lyon), написанном анонимом в XIV веке, повествующем о подвигах английского правителя во время крестового похода. В более древней версии произведения (версия а), дошедшего до нас в кодексах XV века, находятся вставки с эпизодами каннибализма, в которых невиданный прежде Ричард Львиное Сердце предстает пожирателем сарацинов (речь идет о редакции, составленной Робертом Торнтоно, и хранящейся в Британской библиотеке, а также о манускрипте из Колледжа Гонвилл-энд-Киз в Кембридже, на котором основывается издание Карла Бруннера, используемое здесь нами)[448]. Не стоит видеть в «Ричарде Львиное Сердце» плод творческого индивидуализма. Скорее это результат творчества коллективного, в который, в ходе распространения текста, внесли вклад множество людей. Особенным образом это касается версии а и относящимся к ней вставкам.

Описание главного героя в качестве антропофага происходит в четыре следующих друг за другом этапа. На первом из них, Ричард, будучи пленником германского короля Модреда, убивает льва, которого противник пустил к нему в камеру, достает его сердце и направляется к столу, за которым Мадред празднует с другими рыцарями, чтобы на их обескураженных и не верующих происходящему глазах пожрать сырой и кровоточащий орган.

Но первый и самый настоящий акт каннибализм имеет место при осаде города Акри, когда по причине болезни врачи прописывают правителю, наперекор мусульманскому обычаю, есть только свинину. Найти ее оказывается невозможным, повар решает подать королю мясо молодого и жирного убитого сарацина с острыми специями и шафраном, выдав его за жаркое из свинины. Сарацинская мякоть тут же ставит больного на ноги и ослабляет недуг (что подтверждает, на литературном уровне, убеждение в целительных свойствах человеческой плоти).

Самым близким мотивом для вдохновения является, без сомнений, история короля Кодваллона из «Истории королей Британии» (лат. Historia regum Britanniae) Гальфрида Монмутского, в которой господин исцеляется, отведав плоти, которою ему доблестно предлагает молодой Брайан, отрезая от себя кусок бедра взамен дичи, которую он не смог добыть (верность Брайана подразумевает отсылку к жертве