Книга Отступник - Михаил Кин

суетящийся экипаж, выкручивая замысловатые ругательства, услышав которые Большой Бен удавился бы от зависти в своей коморке. Мы шли на полных парусах, под крепчающим ветром, они хлопали, резкими рывками натягивая жалобно скрипящие снасти. Во избежании промокнуть насквозь, я все же покинул палубу, тем более я там только мешался. В нашей коморке, и без того бледная девушка, была словно мел. Ее похоже донимала качка, и она пыталась бороться с ней куря вонючие до ужаса сигарилы с запахом гвоздики. И без того застоялый запах в глухом и непроветриваемом помещении смешался с табачным дымом, дышать в нем было почти нечем. Это мне сразу напомнило первое время в Норе, когда меня подселили в комнатушку, где восемь немытых, потных и жутко вонючих мужиков жили. Периодически куря самый дешевый табак. Так что мне пришлось внести свою лекту в эту вонь.

Эту ночь я не спал, по-моему никто не мог уснуть на борту, во первых жуткая болтанка, когда тебя мотает из стороны в сторону в твоем гамаке. Во вторых жуткий рев рассерженного моря за тонкой деревянной перегородкой, и словно в ответ на этот рев, жалобный скрип корабля, он скулил словно побитый пес. Скрипело все, что вообще могло скрипеть. Казалось, вот-вот и он просто развалиться под бешенным напором громадных масс воды, которая обрушивалась на маленькую и наглую скорлупку с завидной периодичностью, грозя раздавить как муху. Моя соседка то бледнела то зеленела, она сидела на полу в обнимку с ведром, держась одной рукой за крепеж своего гамака, чтобы не летать по всей комнате. Она костерила на чем свет стоит всех подряд, начиная от ублюдка капитана, что решил плыть в такую погоду, заканчивая Всевидящим. Особенно смачные и едкие ругательства достались какому-то Антонию и всей его родне. Мне тоже перепало, но так, просто за компанию. На гребне одной из бесчисленных волн нас неплохо подбросило, и она не удержала свое ведро, естественно, все содержимое ее вонючего ведра опрокинулось назад, прямо на нее. И взрыв ругательств буквально расцвел радугой, освятив нашу коморку.

Наши мучения закончились когда рассвело, как услышала Полночь от экипажа, облазившая весь трюм вдоль и поперек, мы успели, проскочили по самому краю. И разбушевавшаяся стихия выпустила нас из своих объятий. Вышли мы не без потерь, смыло одного матроса, и еще один не удержался, упал на палубу, сломав себе позвоночник, он был жив, но уже обречен. Он сорвался, когда полезли срезать паруса, они грозили вырвать мачту, и теперь капитан был мрачнее тучи, что висели темной полосой позади нас на горизонте. Корабль выдержал, но теперь ему требовался хороший ремонт. А так же стала понятна спешка, из-за чего наш бравый южанин так рвется достичь пункта назначения. Любой торговец был в той или иной степени контрабандист, наш оказался чуть более контрабандист, чем торговец, у него под трюмом надёжно были спрятаны несколько упакованных бочонков с чернилами. И скорее всего сроки у него горели, именно поэтому он так рьяно рвался вперед, через шторм, несмотря на реальную угрозу пойти ко дну.

Девушка оказалась костеродной — Валессия де Сальви. Как сообщила она мне с важной позеленевшей физиономией в заблеванной рубашке. Но тем не менее держалась она с достоинством, сомнительным конечно, но во всяком случае она пыталась это делать. Мне пришлось пожертвовать свою запасную рубашку в фонд помощи костеродным. Потому что у нее с собой был всего лишь маленький заплечный мешок. А из одежды лишь то, что на ней. Не то чтобы я сильно хотел это делать, проявлять там всякие высокие чувства и благородство перед дамой. Просто кубрик маленький и не проветриваемый, а от нее воняло, а переодеться не во что. Но она странная какая-то была, нелюдимая. Буркнула лишь спасибо и вытолкала меня из кубрика, чтобы переодеться. Разговаривала она очень мало, предпочитая держаться обособленно. Днем она сидела безвылазно в кубрике, в основном качалась в своем гамаке, выходя лишь для того чтобы поесть. А выходила только по ночам, сидела на носу корабля, дыша свежим воздухом и смотря на ночное небо и море, думая о чем-то своем. Лишь однажды во взгляде ее угольно черных глаз мелькнул неподдельный интерес, когда я достал одну из книжек взятых в библиотеке Наместника.

После шторма на следующий день корабль шел малым ходом, на уцелевших парусах, спешно зализывая повреждения. Пока достали два запасных паруса, пока их поставили. Мы с Валессией перекинулись парой слов, я продолжал корчить из себя недалекую деревенщину. А она видимо сочла, что ее милость выше такой компании, так что у нас был молчаливый уговор. Днем я на палубе, а она ночью, и каждый был доволен своим одиночеством. Полночь облазила весь корабль и растеклась темной лужей под ногами, прохладней ей там видите ли. Сидя на палубе я тренькал на своей лютне, учась играть и заодно развлекая моряков и редких пассажиров, что вылезали подышать свежим воздухом. А ночью изучал трактат Кхаштры пока соседка сидела на палубе. Мы плыли уже неделю, и еще столько же нам предстояло. Но мне повезло, капитан и впрямь спешил, шли мы на полных парусах и днем и ночью, а двухмачтовая бригантина была быстроходная. Неслись мы только так, рассекая морскую гладь словно отточенный кинжал глотку.

—…Ну же попытайся еще раз… — прошептала Полночь.

Я лишь потер виски и зажмурился.

— У меня уже голова болит от этого наречья.

—…О-о-х, бедненький ты мой, может, тебя поцеловать тебя в лобик, чтобы головка перестала бо-бо?…

Глубоко вздохнув я вернулся к паучьим письменам. Прочистив горло, зачитал:

— Истинно и верно то, что мать всегда благоволит к своим чадам, даруя свое благоволение в период, когда она властвует в вышине. Пожирая врагов детей своих, ведь неслучайно немытые нарекают ее Всепожирающей. — Я покосился на Полночь вздернув бровь. — Я часто моюсь.

–…Кхаштра была ханжой, читай дальше…

— Лишь между периодами неустанной смены мужа и жены, дарованные имеют право брать сие благоволение единой чащей. Сей холст похож на живопись ведь лишь тогда, коль дарована мне блажь обоих царств.

Усталый вздох.

— Что такое Хаш-ор?

–…Сумерки…

Я лишь шумно захлопнул книгу.

— Голова раскалывается.

–…Паучьи письмена писались не для слабых умов…

— Вот спасибо!

—…Я не это имела в виду…

— Даже не сомневаюсь, — я встал и потянулся, протерев сонные глаза. — Пошли немного подышим свежим воздухом. А то эта красавица накурила и свалила на ветерок.

—…Ты же знаешь, что я не дышу…

— Я подышу. Ты посмотришь.

—…Как угодно…

Я шел неслышно ступая по ступенькам, поднявшись на палубу, стараясь не тревожить сонный экипаж. Движенье Полночи так и вовсе легче дыма и полностью бесшумны. После спертого воздуха насыщенного гвоздичным дымом кубрика, свежий морской воздух был подобен хорошему стакану золотого вина, выпитого залпом. Он бил по голове и пьянил своей свободой и чистотой. Палуба «Поцелуя ветров» была почти пустой, молоденький юнга на пару лет старше меня спал в обнимку со шваброй, он блуждал в своих сладких грезах, мечтая о женских объятиях. За штурвалом лишь громадный как башня и хмурый рулевой в побелевшем от соли камзоле. На вороньем гнезде сидит дозорный, он привычно всматривался в горизонт, не обращая внимания на палубу.

И моя соседка прижатая к перилам, к ней пристали два матроса. Они видно решили, что две недели с одной лишь рукой это слишком долго. И даже такая необщительная и тощая особа вполне способна их развлечь. По правде говоря, всегда, если только не искать полного одиночества — а в некоторых печальных случаях даже тогда, — можно рассчитывать на встречу с компанией дураков.

— Ой, да ладно тебе, не будь такой серьезной, милочка. Я всего лишь пытаюсь быть дружелюбным.

— Благодарю вас ми дон, у меня хватает друзей. Пожалуйста, оставьте меня в покое.

— Ты ведь совсем одинока, тебе наверняка скучно, развлечешься в компании настоящих мужчин.

Парень явно был тем еще повесой. Самец с гладкой грудью и достаточно очаровательной улыбкой, чтобы оставить несколько зарубок на изголовье кровати. И сейчас он подключив все свое обаяние и очаровательную улыбку, а заодно здорового как стопка кирпичей дружка у которого рубашка бугрилась от вздувшихся мышц. На лице этого бугая не отражалось ни единой мысли, только осознание, что перед ним тело