Книга Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика - Софья Хаги
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оператор Дамилола называет себя «свободным и просвещенным всадником номер четыре»358, то есть четвертым всадником Апокалипсиса. В книге Откровения читаем: «И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним» (Откр. 6: 7–8). Четвертому всаднику «дана… власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными» (Откр. 6: 8). Дамилола, новый всадник апокалипсиса, убивает своей смертоносной камерой с удаленным управлением, удобно устроившись на диване, – и кичится этим (до поры до времени).
Потеряв куклу Каю, убежавшую к молодому орку Грыму, и ожидая стремительно приближающейся гибели офшара, который должен обрушиться на землю, приунывший Дамилола в финале романа признает, что его народ мерзок в глазах божества:
Весь Биг Биз думал, что выполняет волю Маниту – но почему тогда рушится наш мир, почему вселенная уходит из-под ног? ‹…›
Маниту не желает, чтобы у него были профессиональные слуги и провозвестники воли, и ему отвратительны наши таинства. Он не хочет, чтобы мы питали его чужой кровью, предлагая ему в дар наши юридически безупречные геронтофилические снафы. Как он может любить нас, если от нас бегут даже собственные приспособления для сладострастия, созданные по нашему образу и подобию? Зачем ему мир, где на бескорыстную любовь способна только резиновая кукла?
Мы мерзки в глазах Маниту, и я рад, что дожил до минуты, когда не боюсь сказать это вслух359.
Слова «мы мерзки в глазах Маниту» вновь возвращают нас к Библии и к библейской риторике «Ананасной воды». Божественный потенциал людей, созданных по образу и подобию Бога, иссяк. Теперь они сами – злобные божества, создающие машины по собственному образу и подобию – чтобы совокупляться с ними. Хотя по привычке Дамилола все еще говорит о Маниту, в этот момент его мысли обращены к божеству, совершенно не похожему на официальный объект поклонения офшара – к Богу Библии, точнее к Богу Нового Завета, которому отвратительны человеческие жертвы и омерзительно население офшара, к Богу, который учит безусловной любви.
Вавилонская блудница повержена – как и Бизантиум на последней странице романа: «Пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы» (Откр. 14: 8)360. Офшар Бизантиума, привязанный тросом к стене в центре Славы, обрушивается на оркскую столицу, когда стену взрывают, а трос рвется. Небесный апокалиптический суд пародийным образом перевернут: Бизантиум разрушен последним хитрым правителем орков, опасающимся предательства своих покровителей наверху. В акте окончательного разрушения не участвуют небесные силы361. Впрочем, кому ведомы пути Господни?
* * *
Дэвид Бетеа перечисляет ключевые элементы «глубинной эпистемологической структуры» апокалипсиса:
(1) История в общем и целом предопределена Богом, но вместе с тем выстроена так, что человечество – точнее, принадлежащие к избранным – может выбирать между Христом и Антихристом, между истиной, ниспосланной свыше, и миражом мирской власти, благополучия и всего, что притворяется правдой здесь и сейчас; (2) настало время принять решение, и началась первая стадия переломных событий: кризиса – суда – оправдания; надвигающийся конец означает трагедию и кару для тех, кто выбрал отречение от веры, и ликование для тех, кто ее сохранил362.
В десятилетия, последовавшие за распадом Советского Союза, в России вышло немало произведений на тему грядущего Армагеддона, но мало кто использовал наследие эсхатологической мысли с таким же знанием и тонкостью, как Пелевин. Его сценарии конца света – метаапокалиптические. Он анализирует привычные эсхатологические представления и переосмысляет их в собственной неповторимой манере.
Пелевин перерабатывает апокалиптические нарративы в собственных целях, превращая трагедию в нечто будничное (но не отказываясь полностью от трагизма) и устраняя ликование (за отдельными неоднозначными исключениями). Отчасти он стремится к иронии и пародии, как в случае со S. N. U. F. F., где Биг Биз настигает кара «сниже» (исходящая никак не от святых сил). В «Операции „Burning Bush“» писатель тоже шутливо комментирует используемые им апокалиптические тексты – например, когда мистическое сочинение Даниила Андреева «Роза Мира» служит отправной точкой для цепи обманов, сплетаемой на протяжении всей повести. Сталин якобы читает Андреева – изобразившего его общение с дьяволом – и приказывает приготовить в Кремле особую комнату для тайных бесед с сатаной. Апокалиптический текст Андреева встраивается в типичный для Пелевина калейдоскопический нарратив. В отличие от печатей, снимаемых в книге Откровения, откровение, полученное из текста, служит для плетения новой сети обмана. Пелевин отталкивается от эсхатологического сюжета книги Андреева – и игриво обнажает прием.
Несмотря на присущие ему юмор и иронию, Пелевин, на мой взгляд, всерьез рассматривает в своих текстах такие темы, как конец времен и суд над историей. Да, писатель «шаг за шагом разрушает классическую эсхатологию», «телевизионерские видения посещают Татарского не в эпилептическом припадке, а от волшебных грибов», и «его лишенный какой-либо мистики конец не убийство, а телевизионная программа»363. Но, как сказано в «Generation „П“», конец света – просто телепередача. Я скорее соглашусь с подходом Кита Ливерса, полагающего, что, когда Пелевин в романе «Generation „П“» обращается к апокалиптическим мотивам, он
не стремится к серьезности Достоевского или Булгакова… вместе с тем создается впечатление, что они использованы… весьма прямо как метакомментарий на тему болезненной, вновь и вновь возникающей исторической проблемы364.
Типичный пелевинский сюжет – это апокалипсис, откровение или снятие покровов, пусть не такое последовательное, окончательное и обнадеживающее, как в традиционной эсхатологии. В своих текстах Пелевин вскрывает фальшь, махинации, уловки, которыми изобилует современность. Проблема заключается в том, что окончательное разоблачение не представляется возможным – за одним заблуждением стоит другое в бесконечной регрессии. В эпоху лжи нет откровения в пророческом смысле слова – кроме того что это эпоха лжи как таковая. В эсхатологическом сюжете под сомнение поставлена и свобода выбора. Но бесконечная цепь симуляций и всеобщая несвобода сами по себе являются краеугольными авторскими прозрениями.
Важно отметить, что в обрисованных Пелевиным сценариях конец света предстает как разгул зла, банален и не предполагает искупления. В его произведениях мы наблюдаем апокалипсис энтропии, имеющий мало общего с картинами, нарисованными Соловьевым, Блоком или Андреевым. Как у Бодрийяра, «история, смысл и прогресс уже не в состоянии достичь второй космической скорости». Человечество деградирует и скоро исчезнет – если не физически, то как субъект сознания и эмоций. Такое пессимистическое восприятие истории контрастирует с характерным для начала ХX века переживанием современности как времени краха и кризиса, тем не менее оставляющего место для героического противостояния и перемен365. Окончательной победы добра над злом нет, как нет ни суда над грешниками, ни прославления праведных, ни грядущего царства Божия.
Как указывает Гари Розеншильд, в апокалиптическом нарративе важен именно смысл разрушения:
Апокалипсис наделяет смыслом смерть и разрушение – то есть безобразие, – а значит, и саму жизнь. Смерть явлена как дверь в новый мир, временный конец и начало вечности, не новой жизни, а высшей формы существования, где наконец откроется истина – осмысленный порядок вещей366.
Если смысл непостижим, то, говоря словами Иммануила Канта, «сотворенное бытие теряет в их [разумных существ] глазах смысл, как спектакль без развязки и замысла»367. У Пелевина конец
