Книга SoSущее - Альберт Егазаров

мастер двух горизонтов, и начальник начал в пространстве двух Правд, и Соблюдающий баланс двойственности, — поэтому он самочинно решил, что этой чаше довольно будет.

Платон поднял руку в знак окончания приветствия — Номил лукаво улыбнулся, а Негуд, готовясь к следующей атаке-соблазну СоСущего, по-эсэсовски широко расставил свои Эхнатоновы[98] ноги, что выглядело чрезвычайно уморительно, ну а на лице Пронахова, как обычно медленно съеживалась невысказанная и, наверное, очень метафоричная мысль.

Они обошли красно-коричневых и по внезапно возникшему решению Платона отправились не к раздаче, а в дальний конец зала — довершать знакомство с рудиментальной базой.

Отойдя на несколько шагов от группы опазиционеров, Платон неожиданно обернулся. Он успел заметить, как маска сатира на лице глядящего ему вслед Пронахова быстро сменилась панической, но не это, обычное для оборотня поведение изумило его, а поза Негуда и, более всего, ее нижняя часть — плотные, тесно сдвинутые стегна, — да, те самые, из которых доставали Диониса[99], под которые еще в фараоново время клали руку в клятвах, и которые усаживали на камень правды. О, нет, это были не стегна перверта — какой из Эхнатона перверт при жене Нефертити! Нет, то был настоящий, неподражаемый афедрон избранных к служению. Подлинному, скорее всего, — если им безразличен знак, сторона и цвет. Волновала только амплитуда, размах. Всех, если разобраться, — Авраама, Наполеона, Троцкого, Гитлера и даже какого-нибудь Тухачевского. Точно, повороти их задом, — все похожи. Не упустил ли он чего-то важного в своей рудиментальной базе? Он чувствовал, что здесь не все человеческое. Что может скрываться в этом мощном объеме? Мышцы? Ха-ха, ни один не был записным здоровяком. Запасы? Но им детей не вынашивать, — рассуждал Платон, слегка теребя сосало. И вдруг его осенило, от удовольствия он даже проглотил слюну и, точно городской сумасшедший, обращаясь куда-то вперед и вверх, сказал, почти выкрикнул слово «дети!» — конечно же дети, но не кровные, а духовные, — те самые, под рождение которых Сократ подписывался служить повитухой. Эти стегна — чрево идей-детей и их же кормовая база. Посмотреть бы на Платона сзади, подумал он, сетуя на невозможность наблюдать афедрон своего тезки, и вдруг замер на месте. Потому что место оказалось перед зеркалом, — большим неровным, но при этом живым, хранящим детство, зеркалом. Но рефлексии на этом не заканчивались, у реликта с другой стороны гардероба имелся визави, пародирующий близнеца. Близнец тоже не оставался в долгу перед братцем. Братец, хоть и давился со смеху, но рефлекс возвращал, так что итогом взаимных гримас стала бесконечная очередь из уменьшающихся креатур с растущим от отражения к отражению задом. «Чрево, чревище», — бормотал он, разглядывая спины в неверной дымке старых амальгам.

— Дядь Борь, — вернул его к действительности уставший от новизны недососок, — когда наконец есть будем? Булькает уже, — он тронул себя за живот, — давайте хоть халявой червячка заморим.

Платон отряхнулся и стал крутить головой по сторонам, вспоминая, зачем он вел сюда Рому.

— Червячка твоего не заморишь, сколько в тебя ни толкай. Не для того ты сосуном родился, чтобы фауну в себе морить, — выдал он очередную диатрибу и наконец-то натолкнулся взглядом на искомое.

— Васисуалий, — крикнул он стоящему у гардероба согбенному человеку в синей робе с одним-единственным желтым карманом на спине.

Человек этот, судя по расставленным рукам, был чем-то занят, и не обращал на призывы Онилина никакого внимания.

— А кто это, дядь Борь? Чего это его перекорежило так?

— Это Лоханкин, инженер.

— Из «Золотого теленка», что ли?

— По правде сказать, настоящая фамилия у него — Чапаев.

— Того не легче.

— Вассилий Иванович, — педалируя «сси», важно подытожил Платон.

— Не Анку ли он там выглядывает?

— Из-за нее и случился казус. А до этого еще один, когда у папаши его, Ивана, мозгового вещества не хватило — вздумалось ему Васей сыночка назвать. Из-за этого Васи ему по жизни все лоховище-то и обтрепали. Сам понимаешь, каково в школе Василием Ивановичем Чапаевым быть.

— Ну а Лоханкин — он-то при чем здесь?

— А при том, что над этим человеческим детенышем не только папа надругался, Венера також мимо не прошла — прилепила его в десятом классе к новенькой девуле. Василий Иванович месяц ее глазами провожал, а когда уже присох так, что не отдерешь, выяснилось, Аней зовут девчонку. А еще через два года из глазастой Анечки выросла такая Ганна, что, будь у Василия хвост, он бы все углы возле нее отполировал.

— Ну, подкаблучник обычный… — Рома задумался. — В «Теленке», там этот Васисуалий тоже весь в несчастье ходил. Как его сюда-то пустили? Видно же, что по жизни он лох инвариантный.

— Не только по жизни, и по Анке еще.

— А… — засветился своей знаменитой улыбкой Деримович, — Анкин лох — Лоханкин. У-у, — и зачмокал сосалом, точно рыбак после удачной подсечки.

Они уже вплотную приблизились к согнутой спине Лоханкина, и Рома впервые, без указания наставника, почувствовал трепетное, обдающее странным молочно-мятным запахом, колыхание огромного лоховища.

— Василий Иваныч, — чуть ли не в ухо пробаритонил Платон.

Лоханкин вздрогнул, и Рома явственно ощутил в воздухе какой-то дурманящий запах. Или это был не запах, а просто вибрация, но что-то приятно покалывало за спиной.

Несостоявшийся герой Гражданской войны повернулся, и Рома увидел то, что занимало его руки: небольшое блюдо, в котором были выдавлены три желтоватые полусферы. Сама тарелка была цвета чуть потемневшего серебра, полусферы — не иначе как позолоченные.

— Платон Азарыч, — глядя чуть в сторону и еще ниже пригнув голову, то ли спрашивал, то ли выражал почтение Лоханкин, успевая при этом бросить опасливый взгляд на спутника церемониарха.

— Все лохаторами[100] балуемся? — кивнув головой на тарелку в руках Лоханкина, спросил мистагог.

— Лохаторы теперь только на экспорт идут, — пожаловался инженер, — и то с оговорками, чтоб без живца работали. А как я лоховской резонанс без лоховища вызову? И где без живца полноценные вибрации брать? — завел он вполне ожидаемый инженерный плач.

— Ну-ну, ты же голова, что-нибудь придумаешь, — не входя в суть дела, привычно успокоил изобретателя Платон.

— Придумывать не на что стало. Спонсорос только «давай» хорошо говорить научился, а «бери» уже и забыл вроде.

— Ты, главное, не зацикливайся, Иваныч, на лохаторах своих, — сказал Платон, щелкнув пальцем по желтому кружку. — Исторически время лохов закончилось, поэтому и спрос на лохаторы упал. Сейчас над другим надо думать, над прибором для эвтаназического лохоцида[101].

— Да знаю я, Платон Азарович, но задача избирательного лохоцида пока не разрешима, а вот снабдить лохатор инвертором, думаю, скоро весьма актуально будет.

— Это ты хорошо придумал, Васисуалий, как сделаешь, пришли мне парочку, — чему-то внутренне улыбаясь, видимо предстоящей сцене с